Та самая Татьяна

Однако легко обещать – но как мне было выполнять обещание? Я не знал, что делать! Я мучился. Свидания наши с Ольгой стали затруднительны. Или Ленский, или маменькины шпионы не отходили от нее ни на минуту. К тому же стоял январь. Погода явно не благоприятствовала нашим встречам на открытом воздухе. И вдруг произошло событие, которое перевернуло всю мою жизнь. На именинах Татьяны, двенадцатого января, Ленский поссорился с другим питерским хлыщом, Онегиным, – и вызвал его на дуэль!

Я невольно вздрогнул, услышав свою фамилию, но совладал с собой.

– И ты хочешь сказать, – вопросил я в упор, – что ни ты, ни Ольга не имеете никакого отношения к той дуэли?

– Что за тон, Евгений?! – оскорбленно осведомился Аржаев.

– Почему, скажи, Ленский тогда вызвал Онегина? – вопросил я. – Разве не кокетство Ольги было тому причиной?

– А ты откуда знаешь о том? – В голосе майора звучало больше недоумения, чем гнева. Не отвечая на его вопрос, я уточнил:

– Разве не специально Ольга играла в тот вечер с ним – чтобы вызвать ссору и избавиться, в конце концов, от Владимира?

– Да как ты смеешь строить подобные предположения?! – У майора аж усы распушились от негодования.

Однако я решил идти до конца, и будь что будет. Я специально был жестким и несправедливым с Аржаевым. Я старался вывести его из себя. Ведь легче всего у человека непроизвольно вырываются слова признания как раз в тот момент, когда он разъярен.

– А разве не ты перед дуэлью вызнавал у секунданта Зарецкого, где и когда состоится поединок?

Майор, казалось, потерял дар речи. Он только смотрел на меня исподлобья.

– И когда Зарецкий отказался говорить тебе, ты отправился к слуге Онегина, по имени Гильо, – настаивал я. – И за его сведения ты заплатил Гильо его тридцать сребреников – бишь пятьдесят рублей. А потом ты дал ему сонный порошок, который тот подсыпал Онегину.

– О чем ты говоришь?! – возмущенно выкрикнул мой собеседник и привстал.

Его спутники смотрели на нас с изумлением.

А я, понимая, что обратного пути уже не будет, все-таки не мог остановиться и продолжал обвинять Аржаева:

– Это ты в утро дуэли Ленского с Онегиным пробрался на мельницу подле места поединка. Ты принес с собой ружье и, чтоб нужный тебе результат получился наверняка, стрелял в Ленского одновременно с Онегиным – бил тайком!

– Что ты несешь, подлец! – К Григорию, наконец, вернулся голос. Он прорычал свое обвинение и швырнул в меня стаканом.

Я уклонился, и стакан пролетел мимо, врезался в стену, и туда немедленно бросились лакеи – убирать осколки.

– Я к твоим услугам, – холодно молвил я.

…И вот завтра мы стреляемся. Но не поединок волнует меня больше всего. Как Богу угодно – если настал мой предел, значит, майор прострелит мне висок или грудь. А коль мне суждено прожить еще – он промахнется (но вряд ли выстрелит в сторону – он выглядел весьма оскорбленным моими словами). Вот это-то меня и тревожит: Аржаев ничем не выдал себя. Ни изменившимся голосом, ни движением глаз, ни дрогнувшей рукой – никак не показал майор, что я, высказывая свои обвинения, попал в точку. Будто бы не про него говорил я! Так неужели я не прав? И ваш зять, княгиня, ни в чем не виноват? И это не он стрелял исподтишка в несчастного Ленского? А я возвел на него напраслину? Облыжно обвинил?

А если вдруг так – значит, я сам кругом виноват, возможно, еще больше, чем когда считал себя виновником гибели своего товарища. Значит, мне нет прощения. И я заслуженно получу пулю от этого человека, которого я несправедливо прилюдно оболгал. Но кто же тогда, если не майор, был убийцей Ленского? Неужто мне придется покинуть этот свет, так и не открыв для себя сей тайны?

И еще, моя дорогая княгиня: мне так не хочется с вами расставаться! Я не сомневаюсь: мы с вами встретимся в будущей загробной счастливой жизни. Но когда она настанет для нас? И сколько времени и мучений придется претерпеть мне, прежде чем я снова увижу вас?

На всякий случай: прощайте, дорогая Татьяна Дмитриевна. Я вас люблю – любовью и брата, и мужа, и любовника, и отца. Вы – мое все.

Завтра мой Никита отнесет эту депешу на почту. Прощайте.

13-е письмо Онегина. 16 июня

Я не убит. Только ряд восхитительных совпадений и чудесных душевных движений спас меня.

Но расскажу обо всем по порядку.

Поединок мы назначили на семь. Я не ложился.

В этом городе у меня не было никого знакомых, посему я предложил роль своего секунданта унтеру Орлову-Соколову. Тот с восторгом согласился. У майора секундантом стал ротмистр Вагин.

И Аржаев, и я, чтобы обезопасить оставшегося в живых и наших секундантов, написали по записке, в которой признавались в самоубийстве. На поединок также прибыл полковой лекарь. Слава богу, никого больше из сослуживцев вашего зятя не было.

Наконец, пистолеты были заряжены. Ротмистр скомандовал нам сходиться. Майор остался на месте. Он пристально, прищурившись, смотрел на меня и стал поднимать свой пистолет. Я тоже не сделал ни шагу к барьеру. Подняв свой «лепаж», я, противу всяких правил, выкрикнул, адресуясь Григорию:

– Так вы ни в чем не хотите признаться, майор?

Ротмистр-секундант нахмурился. Мой секундант-унтер тоже выглядел растерянным. Наш разговор вместо стрельбы был совсем против правил.

– Да в чем признаться?! – в сердцах выкрикнул мой противник. И в тот момент я понял, что я ошибался. Под дулом пистолета человек не врет. Я совершенно напрасно, несправедливо обвинил его в преступлении. По сути, бросил обвинение ему в лицо.

И тогда я поднял дуло вверх и выстрелил в воздух.

Свирепая гримаса перекосила лицо майора.

Он что-то прошептал вполголоса. Мне показалось:

– А уж я тебя щадить не собираюсь.

Не двигаясь с места и не приближаясь к барьеру, он медленно стал поднимать свое оружие. Я чувствовал, что мне остается жить не более минуты. Вряд ли столь опытный стрелок, как майор, промахнется даже с двадцати шагов.

И тут произошло нечто из ряда вон выходящее – событие, напрочь нарушившее размеренный ход нашей дуэли.

Мы стрелялись (опять!) на берегу реки, на лужайке над небольшим обрывом. Дорога к лужайке шла через рощу. Там, на опушке, стояли наши кони, коляски и слуги. И вот из рощи вынырнула во весь опор скачущая тройка. Возница что есть силы хлестал своих лошадей. В коляске сидела женщина в шляпке. На лице ее была написана крайняя степень нетерпения. Майор с досадой оторвался от прицела. Кучер осадил свою повозку в метре от обрыва. Из экипажа выскочила женщина и бросилась к нам. Она кричала, адресуясь Аржаеву: