Та самая Татьяна

– Прости его, Гриша! Прости! Не стреляй! Он ни при чем здесь! Это я во всем виновата!

Тут я узнал ее. То была ваша сестра Ольга.

Письмо Ольги Аржаевой (Лариной) – ее сестре, княгине Татьяне N. 18 июня 1825 года. Из города К*** в Санкт-Петербург

Сегодня я тебе должна признаться во многом, моя сестрица. Мы с тобой нечасто пишем друг другу, еще реже видимся. Наши пути безвозвратно разошлись – да и в пору, когда мы жили вместе в родительском доме, меж нами, согласись, не было особенной любви. Мы даже понимали друг друга не очень хорошо. Но наступают между тем в жизни часы и дни, когда становится ясно: что бы ни случилось с нами, как бы ни разводила нас судьба, ближе тебя вряд ли я найду в целом свете родную душу. Кто еще меня поймет, как не ты? Кто простит? Кто пожурит – но и пожалеет?

Почему я пишу тебе именно сейчас? Потому что ты, наверное, захочешь знать: откуда я узнала про дуэль? Почему бросилась на место поединка? Зачем остановила их?

Ах, сестренка! Если бы ты знала обстоятельства жизни в полку, ты бы вряд ли задала мне вопрос: как прознала? Это же армия. Полк – большая семья. И как положено в семье, для людей чутких здесь не бывает секретов. Полковник только думает посечь вороватого фурлейта [18] – а тот уже спину свою потирает. А уж когда речь идет о твоем собственном муже – единственном, некогда любимом, дорогом, с кем связаны все надежды и упования, и от судьбы которого ты зависишь, как Луна от Солнца! Тут уж любыми путями каждую мелочь о его судьбе прознаешь, начиная с того, какой твой благоверный рассказал полковому командиру анекдот, и кончая тем, сколько копеек в преферанс он проиграл в прошедшее воскресенье. А уж когда дело коснется его жизни или смерти! А еще – моей собственной жизни! Да не обычной ее стороны – всем ведомой, известной, – а самой потаенной, укромной, о которой я не извещала никогда и никого!

18

Солдат при фурах при военном обозе.

Чтобы уж расставить все точки над «i» в связи с вопросом, как я узнала, скажу откровенно, есть у меня в полку конфиденты (да и странно, если б их не было). И одним из них является юный унтер, граф Соколов-Орлов, который и при ссоре Онегина с моим Григорием присутствовал, и секундантом быть у него согласился. А уж когда унтер, за умеренную плату, которую мне никогда не было зазорно отдавать мужчинам, поведал мне и об их разговоре в ресторации, и о предмете ссоры, – я все поняла. Я догадалась, кто на самом деле тот гость, что назвался Евгением Ладожским, литератором из Петербурга. И что за дело у него к моему супругу, и чего он от него добивается. Ладожский равно Онегин – не сильна загадка даже для моего невеликого ума.

Я знаю со слов унтера, что мой муженек поведал Онегину подлинную историю нашей с ним любви. Да, не только у тебя тогда была любовь, ставшая хрестоматийной. У меня – тоже. И у меня имелись своя романтика и своя тайна.

Да, я была влюблена тогда в моего нынешнего мужа. А теперь представь меня – в те дни! Той бесснежной зимой 1820/1821 года, когда ты была столь увлечена своим первым чувством к Онегину, что не замечала вокруг ничего другого – и меня с моими страстями тоже! Вообрази, ко мне прискакал тогда из К***, бросив свою службу, мой любовник, мой возлюбленный, мой Гриша. А я! Я даже не могла увидеться с ним! Рядом со мной все вился этот несчастный, малокровный, худосочный поэтик Владимир!

Как наша маменька благоволила ему! Она тогда шпионила за мной. Она приставила ко мне соглядатаев. Даже наша недолгая встреча с Григорием – когда мы съехались с ним, как бы случайно, на колясках в сосновой роще – приготовлялась мною долго и с предосторожностями, точно кругосветная экспедиция капитана Головина. Что было делать мне? Сердце мое разрывалось!

И вот, представь, однажды – дело было Рождественским постом – стало быть, еще в декабре 1820 года – незнакомый, чужой мальчик передал моей горничной письмо для меня. Депеша оказалась от господина, мне не известного. Его имя мне ничего не говорило, однако содержание чрезвычайно захватило. Письмо я, по совету автора, сожгла – однако до сих пор помню его слово в слово.

Милостивая государыня Ольга Дмитриевна, – говорилось в нем. – Мне стало известно, что вы собираетесь связать свою судьбу с судьбой вашего соседа, о-ского помещика, дворянина Владимира Ленского. Волею случая мне стали известны некоторые подробности его жизни, о которых он, в общении с вами, предпочитает умалчивать. При нашей личной встрече я смог бы рассказать их вам. Мне не надобны никакие от вас награды – за исключением сознания, что я смог пресечь неправедное поведение означенного помещика. Сами назначьте место и время нашей встречи – мой человек будет ждать письма от вашей милости у раздвоенной сосны завтра в полдень.

Тогда, дорогая сестрица, депеша весьма заинтриговала меня. Весть о том, что в моем женихе, столь же скучном, сколь и беспорочном, может таиться тайный изъян, была для меня ошеломительной и, чего уж греха таить, обнадеживающей. Я непременно хотела встретиться с автором корреспонденции.

Для маменьки я придумала легенду, что хочу поехать в о-скую церковь к ранней обедне непременно одна, а после посмотреть выкройки свадебных платьев у модистки. С кучером и своей девушкой я договорилась, они меня маменьке обещали не выдать. Итак, на опушке небольшой сосновой рощи – там же, где летом проходили наши свидания с Гришенькой и где мы с ним единственный раз встретились той зимой – мы съехались с господином, что вызвался стать моим конфидентом. Он оказался человеком немолодым, почти уже старым – лет сорока с лишним. Его я раньше никогда в наших краях не видывала. По всем своим манерам выглядел он господином столичным, привыкшим жить роскошно, на широкую ногу. Шинель с бобровым воротником была от лучшего портного, на мизинце сиял многокаратный бриллиант. Собеседником он оказался чрезвычайно светским, предупредительным и бонтонным. Звали его Иваном Борисовичем.

Он принес извинения за то, что столь неподобающим для меня образом устроил наше свидание, и объяснил, что это вызвано токмо моими обстоятельствами. Затем он начал расспрашивать меня о Ленском и нашем с ним грядущем браке. Благовоспитанная и участливая его манера была такова, что я рассказала ему больше, чем намеревалась, – больше, чем диктуют обычно приличия. Я полагаю, он понял: несмотря на то что я была в ту пору обручена с Ленским, я не люблю его и мечтаю, чтобы будущий мой брак расстроился. Однако, сколь простодушной я ни выглядела в общении с ним, я все ж ни словом не обмолвилась о моем Григории и нашей с ним любви.

Однако конфидент мой оказался дьявольски проницателен.

Дьявольски! Я не случайно употребила это слово, сестра! Не так уж много тогда я сказала ему – но он словно видел меня насквозь: мою жизнь, идеи, чувствования. Притом, откуда он мог знать меня? Та наша встреча оказалась единственной – первой и последней. Но он сразу приобрел надо мной власть – каковую обеспечивает только знание потаенных уголков души другого человека.

Для примера я приведу тебе окончание того нашего разговора на опушке хладной рощи.

– Что бы сказали вы, Ольга Дмитриевна, – начал он с обольстительной улыбкой, – если б узнали, что ваш Владимир Ленский изменяет вам?

– Этого не может быть! Он любит меня.

– И тем не менее: какова была бы ваша реакция?

– Глупый вопрос! – рассердилась я. – Это так же невозможно, как если бы небо упало на землю!

– И тем не менее. Я точно знаю. У Ленского есть, кроме вас, сердечная привязанность.

– Кто же это? – воскликнула я с надменной усмешкой. Я по-прежнему не верила ему.

– Обитательница его девичьей. Ее зовут Мария. Дочь Евстафия, управителя красногорского.

– Дворовая девка?! Этого быть не может!

– А вы спросите у господина Ленского сами, – сказал он с обольстительной улыбкой. – Посмотрите, что он вам ответит.

– А если б даже и так?! – воскликнула я в сердцах. – Что вам за дело?! И потом: это всего лишь дворовая!

– Но ведь вам же больно, – проницательно заметил он. – И потом: терпеть подобные унижения от супруга, которого любишь, – одно. Ты знаешь, за что страдаешь. Но от нелюбимого – избави Бог!