Табак
Шрифт:
Пока другие ужинали, эксперт ушел в комнату больного и долго смотрел на его лицо. Борис, недвижимый и бледный, был в полубессознательном состоянии. Волосы у него были мокрые, и грязная наволочка отсырела. Костов коснулся рукой его лба. Лоб был горячий и потный. «Значит, жив», – с облегчением подумал эксперт. Жив Борис, жива и «Никотиана». В это время раздался голос подпоручика, звавшего Костова, – пора было идти.
Втроем они пошли по затемненным улицам к пристани. На черном небе мерцали яркие звезды. Было тепло и неимоверно душно. Время от времени вспыхивали синие фары запоздалого автомобиля. Подпоручик рассказывал неприятную историю про какого-то немецкого майора, которого прошлой ночью убили из засады. Безлюдная улица откликалась на его слова мрачным эхом. Костов заметил при свете звезд, что подпоручик держит
66
Гостиница для проезжих немецких офицеров (нем.).
Гардероб был на втором этаже. Обслуживала его толстая размалеванная женщина. Прапорщик небрежно бросил ей фуражку в спросил на ломаном греческом языке; – Капитан Вебер здесь?
Женщина кивнула и указала на дверь.
– Здесь мой знакомый, он вам поможет, – сказал прапорщик.
– Благодарю вас, – ответил эксперт.
Молодой человек задержался у зеркала, чтобы причесать своп каштановые волосы, а Костов и подпоручик вошли в зал. Заведение напоминало обыкновенный бар. У стен стояли столики, большей частью занятые посетителями, в центре было место для танцев. За столиками сидели девушки в длинных вечерних платьях, с накрашенными губами. С некоторыми из них подпоручик поздоровался. Девушки любезно кивнули ему, но при этом ответили непристойной болгарской руганью. Подпоручик посмотрел на Костова и усмехнулся.
– Девушки не виноваты, – объяснил он. – Они уверены, что эти слова по-болгарски означают любезное приветствие и пожелание, чтобы мы хорошо провели время.
– Кто их этому научил? – мрачно спросил эксперт.
– Наши шутники, – ответил подпоручик.
И, восхищенный остроумием шутников, заулыбался.
Костов и подпоручик сели за столик. Грек-кельнер принес карточку вин. Эксперт заказал шампанского. Тем временем прапорщик причесался и, подойдя к одной компании немцев, заговорил с длинным, тонким как жердь немецким офицером – вероятно, капитаном Вебером. Костову показалось, что их разговор тянулся гораздо дольше, чем это было необходимо для того, чтобы получить разрешение на телефонный разговор с Каваллой. Немец угостил молодого человека коньяком, после чего они оба направились к буфетчику и, заказав коктейли, стоя выпили на брудершафт. Компания немцев принялась одобрительно рукоплескать.
– Где служит ваш знакомый? – спросил эксперт.
– Он офицер связи при штабе немецкой дивизии.
– А что означает брудершафт?
– Мне думается, этот юноша решил не возвращаться в Болгарию.
– То есть – дезертировать?
– Ничего другого ему не остается. – Подпоручик нахмурился. – Он участвовал в карательных экспедициях против партизан.
Костова пробрала дрожь. И хотя совесть у него была сравнительно чиста, он повесил голову и задумался, припоминая полузабытые эпизоды большой стачки табачников. Подпоручик тоже задумался – должно быть, также вспомнил какой-то неприятный эпизод из своей служебной карьеры. Впрочем, едва ли нашелся бы в этом баре человек, который пришел бы сюда ради удовольствия, а не затем, чтобы в пьянстве и разврате утопить какую-то душевную боль.
В это время кельнер принес шампанское и налил бокалы. Костов и подпоручик молча чокнулись. Отпили понемногу и закурили. Глаза их неприязненно блуждали по этому невеселому бару. Воздух здесь был насыщен табачным дымом, винными парами, ароматом духов и еще каким-то особенным, противным, сладковатым запахом, который, казалось, распространяли тела обитательниц публичного
дома. Время от времени девушки вставали из-за столиков и уходили с посетителями на третий этаж, где они продавали свою любовь по цене, назначенной немецкой комендатурой.То был час, когда белградское радио обычно передавало песенку про немецкого солдата и уличную девушку у казарменного фонаря. То был час, когда миллионы простых немцев думали о своих семейных очагах и проклинали мир. который лишил их всех радостей жизни, оставив им только мрачное удовольствие разврата.
То был час Лили Марлен, когда Костов позвонил по телефону из унылого бара в Салониках, а Ирина и фон Гайер сидели и курили после ужина в Кавалле. Им захотелось уединиться потому, что уже грохотала буря, грозившая смести мир «Никотианы» и Германского папиросного концерна.
Когда Ирина положила трубку, лицо у нее было напряженное и гордое – лицо женщины, какой она была десять лет назад, когда не выносила лести и подлости. Гордость эта вернула ей былое девичье очарованно, очистила ее взгляд от мути корыстолюбия и алчности. И тогда фон Гайер вдруг понял, почему его волнует эта женщина. Ему показалось, что она обладает чем-то таким, чего жизнь никогда у нее не отнимет. Она ненавидела Бориса, и всякая другая на ее месте даже не вспомнила бы о нем в такой момент. Но это означало бы превратиться в дрянь. Уподобиться тем женщинам, что продают свое тело за деньги. Л Ирина не желала превращаться в дрянь. И этим последним, практически бесполезным решением она спасала свое достоинство в собственных глазах.
Фон Гайер вынул пропуск, который взял для нее у Фришмута.
– Дорога идет через места, где действуют партизаны, – сказал бывший летчик.
– Знаю, – ответила Ирина.
– На чем вы поедете?
– На машине Костова.
– Шофера нашли?
– Нет. Поведу сама.
Голос ее утратил напевную мягкость избалованной, обленившейся барыни. И фон Гайер снова почувствовал, что любил Ирину за ее жизненную силу, за умение не продаваться до конца, сохранять остатки гордости и достоинства. Однако он не понимал, что это не может искупить ее прошлые пороки и падения, и если думал, что может, то лишь потому, что был так же испорчен, как она.
Пробило полночь. За сеткой, вставленной в дверь, которая вела на террасу, бесновались комары. Свет керосиновой лампы тускнел и желтел. На лице Ирины появилась еле заметная усмешка. Это означало, что она хочет перейти в спальню. Фон Гайер вздрогнул. Перед ним снова была развращенная наслаждениями женщина. «Она такая же мертвая, как я», – с горечью подумал он, вспомнив о ее грязных похождениях на Тасосе и о том, как он сам купил ее пять лет назад. Он закрыл глаза, словно стараясь сохранить в душе далекий образ женщины, не оскверненной табаком. И наконец нашел в себе силы сказать:
– Я должен идти.
– Почему?
Ирина посмотрела на него почти сердито.
– Мне нужно зайти к Фришмуту.
– Какие могут быть дела среди ночи?
– Необходимо взять пропуск в пограничную зону, – солгал он. – Я решил воспользоваться машиной Костова и поехать с вами. У меня дела в Салониках.
Он устремил на нее свой свинцово-тяжелый взгляд. Ему захотелось сказать ей, что его мир и Германия погибают, что у него остается только она. Но потом вспомнил ее поведение на острове, и гордость заставила его промолчать. Уходя, он со свойственной ему холодной вежливостью поцеловал ей руку.
XII
И здесь, в южных горах, где воздух сухой и нагревается сразу же после восхода солнца, ревматические боли в ногах рано разбудили Варвару. Она проснулась чуть свет и посмотрела на часы. Половина пятого – удобное время, чтобы привести себя в порядок, пока не встали другие. Варвара повернулась с приглушенным стоном, сбросила одеяло, сырое от утренней росы, и поднялась. Она окинула взглядом спящий лагерь – зрелище, с которым свыклась за последние три года. В небольшой лощине между двух скал спали в папоротнике вооруженные люди. Среди одежды и темной зелени поблескивал сизый металл оружия. Даже во сне у этих людей был такой суровый вид, словно они готовились вступить в бой по первому сигналу. Их почерневшие небритые лица застыли в мрачной решимости; жилистыми руками они сжимали оружие, словно к ним и сон не шел, если они не прикасались к холодному металлу.