Табак

В густых зарослях папоротника, поодаль от других, спал Динко. Его широкая грудь, перекрещенная ремнями бинокля и целлулоидного планшета с картами, вздымалась и опускалась так ровно, спокойно, будто он спал у себя дома. В белесом сиянии зари лицо его казалось необыкновенно красивым. От этого человека, даже спящего, веяло мужеством борца и жизненной силой.

Варвара вдруг смутилась и стыдливо опустила глаза. Ей пришла в голову нелепая мысль: а вдруг кто-нибудь из мужчин проснулся и насмешливо наблюдает, с каким томлением она глядит на Динко. И все, что она чувствовала секунду назад, сейчас показалось ей грустным и смешным.

Быстро разливался предутренний свет, прогоняя ночные тени и окрашивая мир нежными разноцветными красками дня. Небо приобрело фиолетовый оттенок, луна постепенно стала пепельно-серой. Уже совсем отчетливо были видны лишайники на скалах и синие мясистые плоды можжевельника. В глубоком овраге, спускавшемся к долине, темнели папоротники, а на открытых местах, которые скоро должно было озарить солнце, распускались первые осенние горные цветы. Воздух был свежий, но не такой влажный, как на тенистых альпийских полянах Пирина. Близость моря насыщала его какой-то особенной, волнующей и радостной теплотой, ласкавшей, как мечта о мирной и свободной жизни.

Варвара привела в порядок свою одежду – рубашку и брюки спортивного покроя, подаренные ей красными греческими партизанами. Этим ее туалет закончился, так как умыться было негде. Воды в этой местности не было, и каждый мог рассчитывать только на собственную флягу. Впрочем, вид у Варвары был вовсе не плохой – по крайней мере, не такой плохой, как этого можно было ожидать в здешней суровой обстановке, не позволявшей людям даже самым элементарным образом заботиться о своей внешности. Но Варвара была уверена, что выглядит плохо. «Вероятно, я похожа на ведьму», – подумала она с досадой, вспомнив, что в последнем бою потеряла гребенку. Она вскинула на плечо автомат и пошла к постам охраны лагеря.

Бесшумно шагая по росистой траве, она приблизилась к одному из секретов. В густых зарослях можжевельника притаился щуплый, обросший бородой партизан. Из кустов чуть заметно выдавалась его голова в надвинутой на глаза кепке, из-под которой торчали длинные, месяцами не стриженные волосы. Партизан был чем-то занят и лишь время от времени посматривал вниз на крутой склон, покрытый редким, худосочным хвойным лесом. Варвара подошла к нему незаметно.

– Ты что делаешь? – строго крикнула она.

Тот вздрогнул и торопливо сунул что-то в кустарник. Спустя мгновение он с кошачьим проворством схватил лежавший возле него автомат. Оказалось, он чинил свою одежду.

– Ишь ты, проклятая баба!.. – сердито заговорил постовой. – Напугала меня, чтоб тебя рыбы съели!

– Ты на часах, а занимаешься посторонними делами.

– Чего?… – Ляте – так звали дозорного – взглянул на нее враждебно. – А тебе-то что? Глаза я тебе, что ль, иголкой колю?

– Когда ты на посту, ничем другим заниматься нельзя! Понял? – сердито отрубила Варвара.

Ляте усмехнулся снисходительно, с видом серьезного мужчины, который не намерен обращать внимание на бабью глупость.

– А чем я занимаюсь? – спросил он примирительно.

– Чинишь одежду.

– И-и-и!.. И буду чинить, почему бы мне и не чинить?… Или мне голым ходить, чтоб ребятишки смеялись?

И македонец указал для убедительности на свой рваный пиджак с заплатами из лоскуток от полицейского мундира. «Ребятишками» он называл бойцов отряда. Называл потому, что после Шишко был здесь старшим по возрасту.

– Не дашь ли табачку?

Он покосился на Варвару с таким видом, словно она была обязана вознаградить его за полученный нагоняй.

– Нет у меня табачку, – сердито ответила Варвара.

Она пошла к другому посту, удрученная поведением Ляте. Никак ей не удавалось обуздать этого человека. Какой-то внутренний голос говорил ей укоризненно: «Он тебе не поддается потому, что ты на него злишься… А злишься ты на него потому, что у тебя не хватает терпения бороться с его упрямством, с его невежеством, с его первобытным сознанием, не умеющим быстро воспринимать политическую грамоту. Ты не раз готова была подумать, что этот человек способен на предательство, а ведь тебе хорошо известно, что монархо-фашисты истребили его семью, что он почти герой… Да, ты теряешь терпение, ты устала от непрестанного метания между жизнью и смертью. Ты себя израсходовала до конца, ты стала сварливой, увядшей женщиной именно тогда, когда победа близка, когда тебе хочется быть привлекательной и ты начала мечтать о любви. Для партии ты пожертвовала всем, и упустила радости жизни. Партизанская борьба требует предельного напряжения, нечеловеческого самоотречения. Ты еще способна на это, но к этому тебя побуждает лишь разум. Отсюда твой душевный разлад, твоя нервность, твое непонимание великого значения внутренних противоречий в людях и вещах – противоречий, которые помогают им в развитии. Отсюда и твоя несправедливая требовательность к Ляте, к Мичкину, ко всем тем простым полуграмотным людям в отряде, которые раздражают тебя своими недостатками. Однако они ненавидят фашизм не меньше, чем ты… Подожди еще, Варвара!.. Самое тяжкое миновало. Вооружись терпением, осталось совсем немного!..

Двадцать лет ты служишь партии, и ничто из того, что ты упустила в жизни, не может сравниться с радостью, Которую ты испытываешь от ее победы, от ее признательности!.. Ты ведь это испытывала не раз, правда?… Вспомни старый мир!.. Когда-то ты была балованной девочкой, и тебя радовали игрушки и ленточки. Когда-то отец твой готовил тебе приданое, чтобы выдать тебя замуж за аптекаря. По нелепому тарифу евреев твоею круга аптекарь стоил двести тысяч левов. Но отец не мог скопить эти деньги, и ему не удалось выдать тебя за аптекаря. Ты была очень огорчена всем этим, ты до глубины души возмущалась своим мелким, ничтожным, торгашеским еврейским мирком. Потом отец умер, семья осталась на улице, и торгаши перестали тобой интересоваться. Неужели ты могла найти любовь и счастье в этом мире?… Нет, ты, в сущности, ничего не упустила!.. А жизнь, которой ты живешь теперь, лишения, которые переносишь, страх и надежда, которые попеременно охватывают тебя, – все это одухотворено красотой и пафосом борьбы, великим делом партии, движущей человечество вперед!..»

Варвара остановилась. Горный склон круто спускался к просторной зеленой равнине, за которой синело море, подернутое прозрачной серебристой дымкой. Равнина казалась совсем близкой, но в действительности до нее было очень далеко – с трудом различались темные пятна вековых олив, железнодорожная насыпь и рядом с ней светлая полоса шоссе. Взошло солнце, и предметы на этом ландшафте стали более отчетливыми. Под косыми солнечными лучами зелень папоротника и трав казалась такой же свежей, как ранней весной, а очертания близких вершин – словно вырезанными ножом на глубокой кобальтовой синеве неба. Было тепло и тихо – так тихо, что даже доносившиеся с равнины приглушенные шумы не могли нарушить этой тишины.

На посту лицом к равнине стоял молодой фельдфебель, бывший юнкер военного училища, вступивший в отряд несколько дней назад. Он бежал из своего бронеистребительного отделения, прихватив два автомата, и принес точные сведения о расположении болгарского оккупационного корпуса в Греции. Он был в летней форме – ботинках с подковами, шортах и рубашке с погонами. Маленькую фуражку, из-под которой выглядывали светлые волосы, он сдвинул на затылок, что придавало ему совсем мальчишеский вид. Варваре он не внушал особого доверия.

Варвара подошла к нему. Паренек опустил бинокль, в который рассматривал равнину, и поднял кулак в знак приветствия. Варваре это показалось наигранным и смешным. Сразу было заметно, что мальчишка – новичок.

– Как вас зовут? – небрежно спросила она. – Я все забываю ваше имя.

– Данкии, – ответил юноша.

– Как? – Варвара повернула голову, чтоб лучше слышать.

Почтительно глядя па нее, юноша назвал себя еще раз.

– Это имя?

– Это моя фамилия. По отцу.

– Откуда вы родом?