Таежная богиня

Еремей давно здесь охотился. Эти неудобные и далекие угодья перешли к нему от отца, а к тому от деда. Каждая веточка, каждый камень были ему знакомы с детства. Жену Амелька давно схоронил, а дети жили в поселке Тильтим. Старшая дочь работала в детском саду воспитателем, а последний из детей, сын, заканчивал школу-интернат.

Подъем пошел круче, когда до него донесся запах погасшего костра. Взбодрились и собаки. Они припустили резвее, хоть и проваливались в снег по брюхо. Метель, точно испугавшись темноты, немного притихла. Амелька на память знал это ущелье и отлично ориентировался, несмотря на ночь.

Впереди замаячил мохнатый силуэт поваленного дерева. Два года назад это был одинокий красавец кедр, но шальная буря повалила гиганта, вывернув его подземные внутренности наружу. Вот в этом корневище Амелька и нашел человека, который наполовину был занесен снегом. Раз собаки радостно повизгивают и тычутся своими мордочками в его лицо, стало быть, еще живой, — подумал Амелька и взялся за топор. Он быстро и умело изготовил волокушу, набросал на нее веток, уложил спящего человека и пустился вниз по ущелью. По лицу и расторопным движениям охотника было заметно, что он не особенно удивился находке. На самом деле Амельку не покидали мысли о других людях, кторые тоже летели на самолете. Этот, судя по одежде, явно городской. Тогда где летчики? Утром надо искать остальных. Опять же, раз собаки так легко пустились в обратную дорогу, значит, поблизости больше никого нет.

...И вновь погоня. Как ни торопился, как ни бежал Никита, а ледяное дыхание теней, преследовавших его, студило затылок, останавливало кровь, замораживало глаза. Но он опять успел проскочить лаз в церковном заборе, спуститься в столярку и спрятаться в новенький, желтеющий в темноте гроб. Вот тогда ему стало теплее. Неожиданно и быстро он стал согреваться. Теперь он мог спокойно заснуть. Однако совсем рядом заскрипели шаги преследователей. Они начали царапать крышку, толкать ее своими телами, и крышка съехала. Тотчас в Никиту ударило холодом, он открыл глаза. Перед ним замелькали мохнатые собачьи морды. “Ах, вот как выглядят эти тени!..” — мелькнуло у него в голове. Но неожиданно одна из собачьих морд превратилась в человеческую голову, также покрытую шкурой, и опять собачья, человечья, собачья... “Значит, они умеют превращаться, и от них не спастись!..” — последнее, о чем подумал Никита и перестал понимать происходящее...

После дикой тряски, невыносимого холода, переламывания и перекручивания тела Никита почувствовал, как сначала все стихло, успокоилось, а потом сверху на него стали укладывать горящие головешки. Головешек становилось все больше, их раскладывали в несколько рядов и тихонько раздували, вызывая дикий жар...

Никита очнулся от невыносимого огня и раздирающего ноздри запаха. Он с трудом рассмотрел, что лежит совершенно голый в небольшой бревенчатой избушке. Слева, прямо у квадратной двери, — чувал, над которым, стоя на четвереньках, возится человек, побрякивая чем-то металлическим. На полу охапка дров. На волнистых стенах чернеют шкуры. За чувалом полки с какими-то емкостями, мешочками...

Человек повернул голову к Никите и ровным голосом проговорил: “Это жир семилапого тебя греет, однако!” — сказано было буднично, словно они многие годы были знакомы.

— Где я? — выдавил из себя Никита. Тело продолжало гореть. Ему хотелось прикрыть наготу, но боялся, что станет еще жарче, да и нечем было прикрыться.

— Амелька я, а фамилия Елин, — глядя на огонь, проговорил человек и поднялся. Он оказался невысокого роста, большеголовый, узкоплечий и далеко не молодой.

— А я Никита Гердов, — проговорил в ответ Никита, и ему вдруг стало спокойнее.

— Вот и хорошо, однако, вот и хорошо. Ты шибко поморозился, а так целый. Сколько вас было в самолете-то?

— В каком самолете? Я что, был в самолете? — Никита стал напрягать память. Но едва где-то в самой ее глубине возникла картина раскалывания корпуса “Аннушки” и появления в лопнувшей обшивке куска серого камня, как в ушах появился тонкий свист, который стал стремительно нарастать, заполнять голову, тело, пространство избушки, пока вдруг не лопнул взрывом. От жуткой боли Никита вскрикнул и схватился за уши. И опять появилась кровь из ушей и носа.

— Ладно, лежи себе. Вот вода — пей, кушай мясо, вот, а я пойду остальных поищу, — с этими словами маленький мужичок покинул избушку. Тут же с улицы донеслось веселое собачье повизгивание, глухое покашливание, скрип лыж, и вскоре все стихло.

Никита снова оглядел избушку. Маленькое, в четыре ладони, оконце едва светилось. Вечер или утро? Никита боялся думать, вернее, боялся той боли, которая возникала, когда он начинал что-либо вспоминать.

“По всему, — продолжал рассуждать сам с собой Никита, — этот Амелька — вогул. Стало быть, я в тайге, мало того, в горах, либо рядом”. В ушах стал нарастать тонкий звук. Никита через силу заставил себя думать о другом, и звук остановился на одном тональном уровне, а потом и вовсе пропал. Ага, значит, его можно останавливать! Никита вспомнил, как прилетел в Белоярск и выставил свои работы директору Бабкину. Потом как чуть ли не неделю пожил у сладкой блудливой Тоньки и как “садился” в самолет. Но вот дальше, едва память выдала ему начало страшной болтанки, с его головой опять стало происходить что-то неладное. Услышав предупреждающий звук, Никита не стал углубляться в воспоминания. Главное, что он уяснил — с самолетом произошла катастрофа, а ее детали под запретом.

Когда маленькое окно стало сизым, Никита уснул.

Амельке было не привыкать не спать одну, а то и две ночи подряд. “Зима длинная, еще отосплюсь”, — спокойно рассуждал охотник. Его удивила и озадачила реакция спасенного парня на вопрос, сколько их было в самолете. Гердов Никита, он хорошо запомнил его имя. Почему он схватился за уши, почему пошла кровь? Амелька не хотел терять время и пустился искать остальных. Он не сомневался, что в самолете были еще люди.

Едва стало светать, Амелька был уже у поваленного кедра. Здесь заканчивается граница их родового угодья. Когда Амелька впервые взялся за ружье, отец ему строго наказывал никогда не нарушать границу родовых территорий, особенно на закатной стороне. Дошел до края леса — все, дальше ни ногой. Дальше территория священная. Туда ни дед, ни отец никогда не ходили. Туда имели право ходить только шаманы. Амелька и не нарушал. А вот сейчас придется, поскольку там его ждут люди, попавшие в беду.

Совсем рассвело. За ночь ветер укатал снег, а мороз так прихватил, что идти по голому склону было не трудно. Собаки вертелись рядом.

Амелька думал, как мог полуобмороженный человек оказаться у кедра. По его расчетам, он мог прийти только сверху. Идти вдоль склона, изъеденного ручьями, разорванного глубокими разломами, невозможно. Получалось, что самолет мог разбиться вон у той скалистой вершины. И он торопливо пошел к месту предполагаемой катастрофы.

Эта невыразительная гора запомнилась Амельке с детства. Провожая летний день, он замечал, что солнце почти всегда пряталось за эту длинную скальную гряду. Мальчик думал, что там оно и ночует. Был убежден, что там всегда лето, что там живут иные люди, добрые и счастливые. Амелькина анэква — бабушка рассказывала длинными зимними вечерами, что когда-то очень давно манси жили на другой стороне Камня, то есть как раз там, куда заходит ночевать солнце. Они жили на большой реке Печоре. Потом перебрались сюда. С тех пор Амелька смотрел на закатную сторону с особым почтением и поклонением. Там священные земли их рода.

Уже хорошо стали различаться скальные громады, отдельные камни, сверху покрытые снежными шапками, а по бокам желто-зеленым лишайником.

Амелька не сразу заметил, что с каких-то пор он шел один, без собак. Оглянулся. Обе собаки сидели шагах в пятидесяти и не спускали с него глаз. Он позвал. Они привстали, но ни та, ни другая так с места и не тронулись. “Чувствуют святость земли!” — подумал Амелька и решил идти дальше, тем более что место открытое, все видно и без собак. Однако сколько он ни шел, скала не приближалась. Амелька опять оглянулся — собаки лежали на снегу, по-прежнему не спуская с хозяина глаз и навострив уши. Что-то не так, однако, — подумал охотник и решил пройти еще три раза по сто шагов, проверить, точно ли он не продвигается вперед, или ему только кажется. Отсчитав задуманное количество шагов, так и не приблизившись к скале, Амелька равнодушно развернулся. Ну что ж, значит, Нер-ойка решил не пускать его на священные места. Видимо, сам во всем разберется. И он легко побежал обратно.

Проснувшись среди ночи, Никита почувствовал страшную слабость. Не было сил даже пошевелить пальцами. Он лежал, уперев взгляд в черный потолок, и с трудом дышал. Слева послышалось шарканье шагов, хруст лучин, и наконец по закопченному потолку в невообразимом хаосе забегали желтоватые зайчики. Чувал зажил своей обычной жизнью. Однако Никита не мог повернуть голову, чтобы понаблюдать за Амелькой, который сходил за снегом и теперь ставил на огонь чайник.

— Ты много кричал во сне, — наконец проговорил старый вогул, подсаживаясь к Никите. — Чай будем пить с травками, уснешь, кричать не будешь.