Таёжный, до востребования

Сестра-хозяйка тщательно следила за порядком на вверенной ей территории. Кухня и прачечная работали безукоризненно, медикаменты, белье и хозинвентарь выдавались в строго отведенные для этого часы, младший персонал не пренебрегал своими обязанностями.

Фаина Кузьминична обладала непререкаемым авторитетом, ее уважали и побаивались не только медработники, но и пациенты. Всю войну она провела в полевых госпиталях, была дважды ранена, удостоилась наград и почетного звания, однако оставалась скромной до аскетизма, непритязательной в быту, непреклонной в суждениях, но при этом объективной. Семьи у нее не было, она жила при стационаре, хотя ей давно предлагали переселиться в отдельную квартиру.

Коллектив стационара слыл дружным и сплоченным. Врачи и медсестры участвовали в субботниках, вместе отмечали Первомай и Седьмое ноября, ходили в походы, сдавали нормы ГТО. Не было склок, сплетен, подковерной возни. Главврач пресекала любые нарушения трудовой дисциплины, не делая скидок на возраст или регалии провинившегося. Она не терпела лодырей и дилетантов, особенно тех, кто не желал совершенствоваться в своей профессии, кто не был готов целиком посвятить себя медицине. Таким людям Фаина Кузьминична прямо говорила: «Нам не по пути».

Она вырастила не одно поколение врачей, превратив вчерашних интернов в опытных специалистов. Ей писали благодарственные письма со всех уголков Советского Союза, из больших городов и затерянных на карте деревушек, а один ее бывший ученик присылал весточки с арктической станции, где работал хирургом.

Разумеется, все это я узнала о Фаине Кузьминичне не в тот день, когда впервые вошла в стационар, а гораздо позже.

Этим утром я не могла думать ни о чем, кроме злополучного крепдешинового платья, предательски шуршавшего при каждом шаге. Пока мы с Ниной поднимались по лестнице, встречные врачи и медсестры останавливались и провожали меня удивленными взглядами; некоторые почтительно здоровались.

– Наверное думают, что ты новая инспекторша из Богучанского здравотдела, – хихикнула Нина. – То-то удивятся, когда им тебя на утренней летучке представят!

Ей было весело, а мне – едва ли. Чем ближе мы подходили к кабинету Фаины Кузьминичны, расположенному на третьем этаже, тем больше я нервничала.

– Ну, ни пуха, – сказала Нина. – Увидимся через час на летучке.

Она ретировалась с подозрительной быстротой, оставив меня в одиночестве перед дверью с табличкой «Тобольская Ф. К. Главный врач».

Внутренне собравшись, я постучала и, услышав приглушенное: «Войдите!», открыла дверь, сделала шаг и споткнулась о высокий порожек, едва не полетев головой вперед, но в последний момент ухватилась за косяк, чтобы удержать равновесие.

– Мало того что на ногах не стоит, так еще и глухая! – шепелявя, желчно прокомментировала мое появление иссохшая старушка в халате со старомодными завязками на шее и спине и в надвинутом по самые брови колпаке, который был ей велик. – Сказано ведь: подождите!

Перед ней на столе стояла пепельница, в которой тлела притушенная папироса; рядом лежала бело-голубая пачка «Беломорканала». По кабинету расстилался вонючий дым, хотя окно было распахнуто настежь.

– Простите, – пробормотала я, вспыхнув от стыда и досады. – Мне послышалось…

– Ей послышалось! – передразнила старушка, вытряхивая пепельницу за окно. – Раз уж вошли, отцепитесь от косяка и подойдите ближе. Я не кусаюсь.

Я сделала несколько шагов и остановилась, пригвожденная к полу насмешливым взглядом черных, похожих на бусинки глаз. Вообще старушка удивительным образом походила на птицу. Тонкий нос с горбинкой напоминал птичий клюв, скрюченные артритом пальцы были словно лапки, и эта привычка склонять набок голову, разглядывая собеседника с бесцеремонным интересом… Я словно смотрела на говорящую галку или ворону и едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться, такой забавной, при всей ее злобности, казалась эта старушка.

Она не может быть главврачом, подумала я. Ей уже за восемьдесят, и, судя по поведению, у нее начальная стадия деменции. А эти артритные руки? Она наверняка даже бланк заполнить не может, не говоря уже о более серьезных вещах.

– Вы кто?

– Завьялова Зоя Евгеньевна. Невропатолог из Ленинграда. Приехала утренним поездом…

– Сразу видно, что из Ленинграда! Вы бы еще в норковое манто разоделись.

– Прошу прощения за свой вид. Поезд прибыл в пять утра, я только недавно заселилась в общежитие и не успела…

– Кому нужны ваши оправдания? – снова перебила старушка. – И во сколько прибывает поезд в Карабулу, я прекрасно осведомлена. Немедленно снимите это безобразие. Даю вам пять минут, не успеете – можете убираться обратно в свой Ленинград.

Последнее слово было выплюнуто с таким презрением, что я едва удержалась от возмущенного замечания, но вовремя прикусила губу.

От желания рассмеяться не осталось и следа. Фаина Кузьминична явно не бросала слов на ветер. Я интуитивно поняла, что отпущенное мне время вовсе не является оборотом речи, и, если я собираюсь работать под руководством этого монстра в птичьем обличье, лучше мне поторопиться.

Выскочив за дверь, я лихорадочно осмотрелась. На третьем этаже располагаются административные и хозяйственные помещения, всплыл в памяти Нинин недавний ликбез по ориентированию на местности. Напротив был кабинет завхоза, дальше – бельевая, левее наискосок – кабинет сестры-хозяйки, еще дальше…

Бельевая!

Дверь, к счастью, оказалась не заперта. Под потолком горела лампочка, скупо освещавшая деревянные стеллажи с аккуратными стопками простыней, наволочек, полотенец, медицинских халатов и колпаков. Пахло стиральным порошком, крахмалом, свежевыглаженным бельем. Схватив из стопки халатов самый верхний, я развернула его и облегченно выдохнула: халат, на пуговицах и с кушаком, был длинным и просторным. Как раз то, что нужно.

Облачившись, я посмотрела на ноги. Халат достигал середины икры, с запасом прикрывая платье.

Закрепив шпильками колпак, я попыталась успокоиться. Сердце колотилось, ладони вспотели, от переизбытка адреналина меня трясло. Пять минут стремительно истекали, если уже не истекли. Подняв с пола брошенную впопыхах сумочку, я кинулась обратно.

На этот раз, прежде чем открыть дверь, я убедилась, что разрешение войти действительно прозвучало. Мне показалось, что голос изменился, стал менее шепелявым, но я не придала этому значения. Высоко, с запасом, переступила коварный порожек и вошла в кабинет со всем достоинством, как подобает врачу.

Главврач сидела на том же месте, куря очередную папиросу и выпуская дым в сторону окна. У стеллажа с документами, спиной к двери, стояла высокая худощавая женщина с собранными в тяжелый узел волнистыми седыми волосами. Она перебирала папки-скоросшиватели, недоумевая:

– Куда подевалось личное дело доктора Савельева? Не знаешь, Глаша?

– Откуда мне знать? На место надо документы класть, тогда и пропадать не будут.

«Глаша? – удивилась я. – Она же Фаина!»

– Да положила я вчера на место, в том-то и дело… Ладно, потом найду.