Таинства и обыкновения. Проза по случаю

Отметина на щеке Мэри исключала мысль о своеобразной прелести. Её очевидное уродство было действительностью, а не вымыслом. Я сочла своим долгом написать Сестре Евангелии, что в моём понимании биографию этого ребёнка следует строить на перечне событий, которые лучше всех известны самим монахиням, знавшим девочку лично и ухаживавшим за нею. Таково было моё твёрдое убеждение. В то же время мне хотелось разъяснить, что я не гожусь для написания фактической истории. Нет легче способа уйти от дела, чем передоверить его тем, кто доверил его тебе. Я добавила, что если они решат последовать моему совету, я буду рада помогать им в обработке рукописи, в том числе, при необходимости, с мелкой редактурой. Раздавая столь щедрые обещания, я была уверена, что не рискую, в сущности, ничем. Полагая, что на этом наша переписка прекратится.

В цикле очерков «Наша старая родина» [129] Готорном показан некий брезгливый джентльмен, за которым, во время визита в ливерпульскую богадельню, увязывается чумазый оборвыш непонятного пола. Ребёнок следует за этим господином, и наконец, забежав вперёд, с немой мольбою просится на ручки. Выдержав важную для него паузу, брезгливый джентльмен всё же выполняет желание малыша. И вот как это комментирует Готорн:

Однако ему это было сделать не легко. По натуре он был обременён осмотрительностью более обыкновенной для англичанина. Он стеснялся прямо прикасаться к людям, страдал особой неприязнью ко всякого рода уродствам, и, кроме того, был привычен к роли стороннего наблюдателя, которая якобы (надеюсь, что это не так) «хладнокровием» ожесточает сердца.

Я следил за его сомнениями с громадным интересом, сознавая, что для него это подвиг, гарантирующий спасение души, если он возьмёт замухрышку на руки и приласкает с нежностью родного отца.

129

В основу сборника Готорна «Наш старый дом» (1863) лёг журнальный вариант путевого дневника, составленного им в годы работы послом в Англии и Шотландии (1853–1857).^*

Об одном умалчивает Готорн, забывая уточнить, кто же был тот джентльмен. И лишь после смерти писателя его вдова публикует записные книжки, где вышеописанный инцидент изложен более подробно:

Затем мы прошли в палату, где содержатся дети, и прямо с порога увидели трёх противных, нездорового вида чертенят, поглощённых ленивой вознёй. Один из них (по возрасту лет шести, но мальчик или девочка, непонятно) мгновенно воспылал ко мне странной симпатией. Жалкое, бледное и вялое созданьице с бельмом на глазу (со слов заведующего, из-за цинги). Ребёнка, наименее всего располагающего к нежностям, я в жизни не видел (дальше было хуже). Но это распухшее от цинги «чудо» вертелось вокруг меня, хватая за полy, плелось по пятам, пока, наконец, воздев кулачки, не застыло передо мной, улыбкой давая понять, что хочет на ручки! Ребёнок не издавал ни звука, из чего я сделал заключение, что он с задержкой развития, не умеет говорить. Но лицо малютки сияло такой уверенностью, что я исполню его желание, что отказать ему я не смог. Как будто сам Господь пообещал ему такое от меня, и мне надлежало выполнить свою часть договора. Подержав мою нежеланную ношу какое-то время навесу, я поставил дитя на землю, но оно, ухватив два моих пальца, продолжало идти за мною, играя с ними так, словно я его отец. Оно ласкалось, определив меня из всего человечества на роль своего папы. Взойдя по ступенькам наверх, мы проникли в другое отделение, но и по выходе оттуда внизу меня дожидался тот же самый малыш с кривой улыбкой на болезненном лице и тусклым взглядом красных глаз. Отвергни я тогда его приставания, я бы себя вовек не простил.

Дочь писателя, Роуз Готорн, в монашестве Мать Альфонса, позднее назовёт отчёт об этом инциденте в ливерпульской богадельне самым величественным фрагментом во всём наследии её отца.

Деятельность дочери Готорна, скорее всего, известна мало кому из наших сограждан, а знать о ней надо бы каждому. То самое хладнокровие, которого так чурался её отец [130] , было обращено ею в инициативное душевное тепло. Если отец был пугающе неподделен в своей наблюдательности, а действовал твёрдо, но скрепя сердце, то дочь рвалась вперёд, верная намеченному пути.

130

Отсылка к вышеприведённой цитате Готорна.^*

В конце девятнадцатого века её поразили страдания нью-йоркских бедняков, больных раком. Городские больницы отказывались принимать неимущих пациентов с неизлечимым раком, отправляя их умирать на остров Блэкуэлл [131] , либо по месту жительства. В обоих случаях для несчастных это означало догнивать заживо. Роуз Готорн-Латроп обладала колоссальной энергией и запасом сил. Приняв католицизм всего несколько лет назад, она активно подыскивала дело, которое даст ей возможность воплощать заповеди её веры. Почти не имея собственных средств, она поселилась в беднейшем районе Нью-Йорка и начала принимать неизлечимых онкобольных. Позднее её компаньоном стала Алиса Губер, молодая художница-портретистка, чьи выдержка и усердие уравновешивали порывистый характер Роуз. Дело было непростое, но преуспевало их совместными усилиями. В конце концов, им стали помогать и другие женщины, положив начало доминиканской обители для облегчения участи неизлечимо больных. На сегодняшний день в нашей стране действует семь таких общедоступных онкологических приютов.

131

На нью-йоркском острове Блэкуэлл (расположенном в проливе Ист-Ривер близ острова Манхэттен) в 1832–1957 гг. располагалась тюремная больница, известная посредственным качеством медицинской помощи. Госпиталь Блэкуэлл просуществовал двадцать лет после закрытия в 1935 г. местной тюрьмы, а его каменное здание было снесено в 1994 г. Остров Блэкуэлл (ныне остров Рузвельт) несколько раз менял название. С конца XVIII-го в. почти полтора века он носил имя Роберта Блэкуэлла (1646–1717), который был зятем (мужем падчерицы) капитана английской армии Джона Мэннинга (1615–1687) – первого владельца острова, захваченного англичанами после Второй англо-голландской войны (1665–1667).^*

Мать Альфонса унаследовала от отца изрядную долю его литературного таланта. Её рассказ о внуке её первой подопечной читается здорово. Так непросто сложилась жизнь, что этот малый был вынужден жить на съёмной квартире в обществе недужной бабушки и других, немногочисленных в то время пациенток.

Паренька привёл служитель учреждения. С первого взгляда на его розовое, здоровое и хитрое лицо в душе моей зародилась тревога. Передо мною был пышущий здоровьем росток на «древе зла». Во взгляде играла сатанинская дерзость… и я начала обучать его катехизису. Терпеливо отсиживая напротив меня положенное время, он давал правильные ответы. «Учёба нравится ему больше, чем безделье», говорила его бабушка, «это он у меня усвоил давно». Во время занятий взгляд его покрывался таинственной поволокой, и я была уверена, что ему светит будущее честного гражданина, который предпочёл культуру варварству.

Для этого раскормленного питомца-херувимчика еду укрывали в тёмных уголках, выгораживая и обеляя его проделки и покражи, а приличная одежда, выданная мною из наших запасов, в том числе и красивый воскресный костюмчик, странным образом пропала, когда Вилли отпросился навестить свою матушку… Не прошло и месяца, как Вилли заработал репутацию самого отпетого хулигана в районе, который и без него кишел юными бандитами. Его боялись жильцы большого дома и прилегающих лачуг, а местное хулиганьё обходило стороной, пока он вытворял новые делишки на зловещей славы улице (тут постоянно происходят безобразия, где участвуют и стар и млад). Вилли разводил костры на кровлях сараев, бросал нам на головы кирпичи, от которых спасали только наши ангелы-хранители, и в самом деле покалечил несколько малышей, которым была оказана помощь в нашем медпункте. Орал, до жути смущая слух местных, и так отпетых кадров. Открытками со святыми, подаренными мной, любовался так сильно, что взяв все оставшиеся, сбыл налево всю пачку. Проповедовала я любовно, слушал он меня смиренно, обещая «век помнить буду!» и всячески сожалея о своих грехах, когда его принуждали к покаянию железной рукой. Он умудрился произвести самое выгодное впечатление на опытного священника, которого пригласили для душеспасительной беседы, но «на воле» тут же устроил пожар в нашем дровяном сарае. От постоянных потрясений и выговоров внуку у бедной старушки начались сильные кровотечения. Когда он только появился, она называла его «ангелочком», ныне продолжая настаивать, что у мальчика доброе сердце в разумных пределах.

Злых детей труднее переносить, чем детей добрых, зато читать о них интереснее, и я хвалила себя, как ловко почти свела на нет написание книги про Мэри Энн, предложив монахиням сделать это самостоятельно. Несмотря на уверения Сестры Евангелии в готовности взяться за дело, я чувствовала, что вдоволь помучавшись с житием Мэри Энн, они охладеют к проекту. Я сомневалась, что монахини владеют пером, в отличие от основательницы приюта. Да и забота о больных отнимала у них уйму времени и сил.

Рукопись пришла по почте первого августа. Взяв себя в руки, я села и стала читать. В тексте было всё, отчего тянет выть белугой профессионального литератора. Сказано много, показано совсем мало, в самые важные моменты ярких красок не хватает, а там, где нужно точное слово или ёмкая фраза, как правило, маячило не пойми что. И всё же, дочитав рукопись до конца, я какое-то время, забыв про её несовершенство, задумалась над таинством Мэри Энн. Суть его они передать всё-таки сумели.

Над рассказом не потрудились основательно, как и над чертами детского лица Мэри Энн. То и другое, подобно миру на седьмой день творения, нуждалось в доработке чужими руками. Читателю предстояло самому что-то предпринять с прочитанным, как и Мэри Энн с её лицом.

А на лице этой девочки, где не всё было «на местах», её наставницам удалось запечатлеть лик ухода ребёнка из жизни. Ведь приготовление к праведной кончине во Христе является созидательным делом в жизни христианина. Это трудоёмкий процесс полного исчерпания всех земных благ: как приятных, так и, по выражению Тейяр де Шардена, «пассивных лишений» [132] . Лишений на долю Мэри Энн выдалось чрезмерно, но врожденный ум и надлежащее воспитание помогали ей не только вынести их, но и строить жизнь, опираясь на них. Маленькая девочка жила необыкновенно богатой жизнью.

132

Отсылка к труду католического богослова и философа Пьера Тейяра де Шардена (1881–1955) «Божественная среда» (1927), где развито деление человеческого опыта на то, что человек самостоятельно предпринимает (активное) и то, что ему даровано природой и судьбой (пассивное), в том числе «пассивные лишения».^*

Смерть – мотив многих произведений современной литературы. «Смерть в Венеции» [133] , «Смерть коммивояжёра» [134] , «Смерть после полудня» [135] , «Смерть человека» [136] . В случае Мэри Энн – «Смерть ребёнка». Тут всё проще, чем в тех романах, но бесконечно более познавательно. Переступив порог приюта, она попала в руки сестёр не робкого десятка, сестёр, настолько любящих жизнь, что они тратят собственную, чтобы стало легче тем, чья подходит к концу. Настоятельница отводила девочке полгода, но она прожила двенадцать лет. Мэри Энн успела научиться у сестёр тому, что действительно важно в её положении. Её неназойливо готовили к переходу в мир иной. Девочка целыми днями играла c собачками и персоналом, наряжалась для праздников, запивая кока-колой «дэгвуды» [137] в обществе уймы разнообразных друзей – от мистера Слэка с мистером Коннолли до садовника Луция. От пациентов, поражённых одной с нею болезнью, до детишек, которых водили в приют, напоминая им на выходе поблагодарить Господа Бога, что у них с лицом всё хорошо. Только едва ли среди них был кто-то счастливее Мэри Энн.

133

«Смерть в Венеции» (1912) – повесть Томаса Манна (1875–1955).^*

134

«Смерть коммивояжёра» (1949) – пьеса американского писателя и драматурга Артура Миллера (1915–2005).^*

135

«Смерть после полудня» (1932) – эссе о корриде Эрнеста Хемингуэя (1899–1961).^*

136

«Смерть человека» (1936) – «антифашистский» роман американской писательницы и поэтессы Кей Бойл (1902–1992).^*

137

Дэгвуд (Dagwood) – высокий многослойный сэндвич, названный в честь главного героя комикса «Блонди», выпускаемого с 1930 г. американским карикатуристом Чиком Янгом (1901–1973), а ныне его сыном Дином (р. 1938) – Дэгвуда Бамстеда, который любил такие сэндвичи. Блонди (в честь которой назван комикс) – супруга Дэгвуда Бамстеда.^*

Много места в безыскусных воспоминаниях монахинь занимало детальное описание богоугодных дел их подопечной, которое меня тянуло здорово подсократить. На правах редактора я могла бы спокойно удалять всё лишнее, кабы не проблема: чем заполнить свободное место? Стилистика также ощутимо грешила штампами традиционной агиографии в духе фабулок Пастора Уимза [138] , но изложенное сёстрами не было вымыслом, так что «из песни слов не выкинешь». Девочку воспитывали семнадцать монахинь. Такой уж Мэри Энн была, а поднаторевшему в прозе литератору придётся унять свой редакторский зуд. Мне по силам было разве что управиться в тексте с очередным сорванцом Вилли.

138

Мэйсон Лоук Уимз (1759–1825) – американский протестантский проповедник и писатель, наиболее известный как автор хвалебной биографии первого президента США Джорджа Вашингтона (1800), написанной в «житийной» стилистике.^*

Позднее, когда монахини пришли ко мне для обсуждения рукописи, я сказала сестре Евангелии, что Мэри Энн и не могла получиться другой, учитывая её окружение. Посмотрев на меня пристально сквозь очки, она произнесла «У нас водились и бесы», парировав мою наивность характерным жестом руки.

Проведя в их обществе целый день, я убедилась, что их мало чем можно смутить, хотя меня и спрашивали, зачем мне столько уродливых персонажей и есть ли у меня «призвание» к безобразному. Стало ясно, что перед визитом они успели проинспектировать моё творчество. Понимая, что угодила на крючок, я пыталась освободиться, но тут один из гостей разрядил атмосферу. «Она призвана к этому так же, как и вы», пояснил этот человек монахине.