Таинства и обыкновения. Проза по случаю
Шрифт:
Романы, написанные слабо, при всей назидательности и богобоязненности персонажей сами по себе не годны и ничему не учат. Заявления в таком тоне всегда оспариваются. Мол, кому и слабая вещь назидательна вполне, а откуда ему знать, что есть и посильнее? Перед нами море примеров повсеместного использования низкокачественной продукции в благих возвышенных целях. Господь в силах сделать нечто нейтральное, а то и злое орудием добра. Но вот заниматься этим, я считаю, дело Ему по плечу. А не нам.
Подходящим примером книги весьма посредственной, пригодной для благих целей мне представляется роман кардинала Спеллмана «Найдёныш» [106] . Нечего выносить оценки этому духовному лицу (вне литературного поприща), но как литератор он несколько «не тянет». И всё же отрадно сознавать, что, купив экземпляр «Найдёныша», ты помогаешь сиротам, а потом
106
Роман «Найдёныш» (1951) кардинала Фрэнсиса Спеллмана (1889–1967), архиепископа Нью-Йорка (с 1939 г. по смерти), рассказывает историю младенца, подкинутого на паперть католической церкви в Нью-Йорке и найденного протестантом, вернувшимся с фронтов Первой мировой войны, который становится для мальчика воспитателем и другом. Роман Спеллмана, снисходительно оценённый О’Коннор, не лишён безыскусного очарования и пользовался заслуженной любовью читателей.*
Впрочем, найдутся и книги, католический «градус» которых, по замыслу авторов, не разбавлен водичкой «Найдёныша», но и в них, из-за авторских потуг к поучению, места нет доброй половине элементарных человеческих дел. По итогу, там нет достоверности ни в описании таинств, познаваемых через веру, ни в отношении тех, какие мы прямо наблюдаем в окружающем нас мире. Автор романа призван создать иллюзорный, но целостный мир, населённый неподдельными персонажами, а главное отличие правоверного писателя-христианина от обычного прозаика-натуралиста заключается в том, что вселенная христианина обширней. Для последнего очевидно присутствие сверхъестественного в мире естественном. И это не уменьшает его норму натурализма. Просто природа становится величественней.
Всё, что представляется романисту истинным, нужно сперва художественно оформить, конкретизировать и очеловечить. Если вас смущают чувственные эксперименты, вы не сможете осилить не только книгу, но и постичь что-либо в реальном мире, ибо каждое таинство, доступное разуму человека (кроме вышних ступеней созерцательной молитвы), постигается этим, чувственным путём. Христос помиловал нас не прямым усилием мысли, а воплотив себя в человеческом теле, и продолжает к нам обращаться через зримую Церковь. Всё это может казаться весьма отдалённым от литературной тематики, но нет, ибо главной темой прозаика является присутствие таинства в жизни людей.
Барон фон Хюгель [107] , один из крупнейших знатоков католицизма, писал, что «сверхъестественный опыт <…> всегда проявляется как преображение естественных состояний, деяний, положений <…>», а «духовному началу обычно предшествует, споспешествует, сопутствует либо последует начало чувственное <…>. Наивысшие реалии и глубиннейшие ответы являются нам в пределах самого низменного или при соприкосновении с ним». Стало быть, романист, мечтающий показать, как происходят чудеса, сможет совершить такое лишь как на уровне природных явлений. Если он не изобразит здешние вещи правдоподобно, в их неподдельном виде, тогда никто не поверит, что они соприкасаются с чем-либо возвышенным.
107
Барон Фридрих фон Хюгель (1852–1925) – английский писатель и католический богослов австрийского происхождения, автор трудов о христианском мистицизме. Программное выражение учение Хюгеля получило в двухтомной работе «Мистический компонент в религии: исследованный на материале Екатерины Генуэзсской и её друзей» (1908, 1923). Цитаты у О’Коннор взяты из эссе Хюгеля «Христианство и сверхъестественное» (1920).*
Романисту обязательно надо обратить свой взор на окружающий мир и хорошенько к нему приглядеться. Не пренебрегая в том числе и теми вещами, чья назидательная ценность не слишком высока. А потом надо воспроизвести подмеченное силой слова. Вот тут то и возникают определённые трения между верой и задачей автора, если он католик, который видит падших людей, растленных ложным мудрствованием. Допустимо ли ему описывать им увиденное, как оно есть? Или, подправив сообразно требованиям веры, показать в её свете то, как оно «должно быть»? Не его ли обязанность, по выражению барона фон Хюгеля, «"причёсывать" реальное» [108] ?
108
В
том же эссе Хюгель говорит, что одна из сложнейших добродетелей для христианина – это правдивость. Искусительно «прибирать» или «причёсывать» (tidy up) реальное, делая его таким, как, ему кажется, оно должно быть по божьей воле или соизволению.*Ну и как же можно романисту одновременно хранить верность и своей эпохе и вечности; тому, что он видит и тому, во что верует, относительному и абсолютному? И как ему всё это успевать без ущерба для художественных качеств книги, которая требует иллюзорного жизнеподобия?
За людьми нецерковными я заметила такое – им кажется, будто бы церковь обуздывает творческие порывы автора-католика, не давая им развернуться в полную силу. Эти люди обычно указывают на малочисленность художников и писателей католической веры, по крайней мере, в нашей стране, а те, кто чего-то в своём творчестве всё же добился, обычно меняют конфессию. На критику такого рода нам нельзя отвечать молчанием. Я допускаю, что критика системы католического просвещения с кафедры или с амвона не безосновательна, но её нельзя распространять на религию в целом.
Нет ни малейшего основания, чтобы незыблемая догма диктовала писателю незыблемые пределы того, что ему замечать, а что намеренно не видеть в окружающем мире. Догма, напротив, служит орудием проникновения в реальность. И христианская догма едва ли не единственное в современном мире, что ещё чтит и блюдёт таинство. Прозаик неотрывно и всецело взирает на жизнь, но его наблюдения будут искажены, пока он перестанет смутно различать то, что он видит. Те, у кого нет абсолютных ценностей, не могут удерживать относительное в положенном статусе. Они всегда возводят его в абсолют. Писатель-католик имеет полное право на «досмотр» действительности. Такого писателя не тянет взвалить на себя обязанности Всевышнего и сотворить новую вселенную. Он совершенно свободно разглядывает ту, какая уже существует, отображая в точности то, что он в ней видит. Он не ощущает потребности просить прощения за то, как Бог поступает с людьми, или отводить взгляд при виде того, как порой относятся к Богу люди. И «"причёсывать" реальность», для него это значит впадать в грех гордыни. Открытое и свободное наблюдение зиждется на основах нашей веры в осмысленность мироздания, как тому учит Церковь.
Потому-то мы и находим поразительное обилие порока, насилия и зла, заглянув в серьёзные сочинения наших современников католической веры. Святошеские аргументы против таких книг звучат примерно так: если ты веришь в Искупление, видимая тебе даль – надежда (твой маяк, край твоей перспективы), и на всё, что тебя окружает, ты должен смотреть в свете этой высшей сферы, пренебрегая очевидным злом, поскольку за ним стоит добро. Добро – вот высшая форма реальности.
Сходу ответить на это можно так: хотя добро и является высшей формой реального, эта высшая форма повреждена грехопадением, и в таком увечном виде она предстаёт перед нами. Более того, неверно полагать, будто писатель сам выбирает, что он будет рассматривать, а что нет. К объекту наблюдений подводят обстоятельства и его личное восприятие окружающего мира.
Писателя характеризует его мировидение. Он смотрит на мир прозревающе. Писательское «прозрение», которое производно от силы его воображения, а не от моральных качеств, не обязательно сводится к предсказанию будущего. Пророк – это реалист, видящий на дальней дистанции. Именно такой реализм воплощается в великих романах, и он без колебаний искажает мнимое, чтобы вскрыть сокрытую в нём истину.
Для романиста-католика «прозорливость» – нечто, что даруется не только его воображением, но и церковью, которая, не в пример его личному дару, есть «твердыня», и занята она решением куда более значимых проблем. Одной из функций церкви является передача пророческого видения, благого для всех времён, и это большое подспорье для увеличения диапазона писательской дальнозоркости.
К несчастью, мы часто злоупотребляем этим подспорьем, полагая, что можем сами зажмуриться, а церковь пусть сама «за всем смотрит». Не выйдет у неё. Мы забываем, что наша прозорливость для «не церковного» мира является особым родом непритязательной слепоты, и на сегодня нет никого, кто бы «дорос» до того, чтобы признать за правду изображаемое нами, если мы сами не глядим «во все глаза». Если писателькатолик закрывает глаза и пробует смотреть глазами церкви, просто выше будет большая куча фарисейского хлама, которым наша отрасль и так знаменита с давних пор.