Таинственная река

Победи! Победи ради меня. Победи ради моих детей. Победи ради моего семейного союза, так чтобы я мог взять твою победу с собой в машину и в ее сиянии восседать в ней вместе со своим семейством, когда мы поедем назад, — ведь в наших собственных жизнях победами и не пахнет.

Победи ради меня! Победи! Победи! Победи!

Но, если команда терпит поражение, тогда объединяющая этих людей надежда рассыпается в прах и все иллюзии рассеиваются. Твоя команда обманула тебя, и теперь когда ты изредка вспоминаешь о ней, то вспоминаешь лишь о том, что ты сам проиграл. Ты надеялся, надежды не сбылись. И ты сидишь теперь среди кучи целлофановых кульков из-под попкорна, пакетов из-под чипсов и гамбургеров, мокрых липких пластиковых чашек, обманутый в своих самых радужных надеждах; тебе предстоит долгий мрачный путь домой, надо будет продираться сквозь орды пьяных злобных нелюдей; молчаливая жена, подсчитывающая, во что обошлась поездка, и троица раскапризничавшихся детей. И вот со всем этим, находящимся рядом с тобой в машине, ты едешь домой, туда, откуда ты отправился на это соборное действо.

Дэйв Бойл — в свое время звезда бейсбольной команды средней школы с техническим уклоном в Дон-Боско, которая в те славные годы, с 1978 по 1982-й, была на слуху у любителей бейсбола — знал, что в этом мире существуют некоторые обстоятельства, влияющие на настроение сильнее, чем выигрыш или проигрыш на болельщика. Он знал, что делать, когда надо ими воспользоваться, как укротить ненависть болельщиков, бросившись перед ними на колени и умоляя их издать еще хотя бы один вопль одобрения; повесить голову и опечалиться, когда ты сделаешь что-то такое, что разобьет их общее злобное сердце.

— Как тебе эти цыпочки? — спросил Верзила Стэнли, указывая Дэйву на двух девушек, внезапно возникших над барной стойкой; они пританцовывали, крутя попками и раскачивая бедрами в такт песне «Сероглазая девушка», которую фальшиво напевала их третья спутница. Та, что справа, была пухленькой, с сияющими серыми глазками, обращающимися к каждому с просьбой «Трахни меня». Дэйву показалось, что сейчас она находится на пике своего незадачливого начального этапа; этой девушки хватит не больше, чем на шесть месяцев беспорядочных и безудержных занятий любовью. Года два назад, наверное, она не знала ничего другого, кроме тяжелой работы на земле, — достаточно взглянуть на ее подбородок, чтобы убедиться в этом; она полная, с дряблым телом, да еще и в домашнем платье — ну как убедить себя в том, что она еще хоть какое-то время сможет пробуждать в ком-нибудь страсть.

А вот другая…

Дэйв знал ее, знал с того времени, когда она была еще совсем ребенком — Кейти Маркус, дочь Джимми и несчастной покойной Мариты; сейчас ее мачехой была Аннабет, двоюродная сестра его жены. Сейчас это была совсем взрослая девушка с прекрасным вызывающе упругим и соблазнительным телом. Наблюдая за тем, как она танцует, разводя руками, покачиваясь и смеясь; наблюдая за ее лицом, мелькающим из-под копны распущенных светлых волос, когда она движением головы отбрасывала их назад, за спину, демонстрируя при этом молочно-белую изящно выгнутую шею, Дэйв почувствовал, как черная тоска, щемящая сердце, разгорается в нем, словно пламя, в которое плеснули горючим; а откуда бралась эта тоска, ему было известно. Она исходила от этой девушки. Она передавалась от ее тела к его телу; от внезапной понимающей улыбки, в которой расплылось ее вспотевшее лицо, когда их глаза встретились и она поманила его своим маленьким пальчиком, и этим жестом, казалось, пронзила его грудную клетку в том самом месте, где билось его сердце.

Он посмотрел на парней, сидевших в баре, на их дремотные лица, которые они повернули в сторону танцующих девушек и смотрели на них так, как на действо, режиссером которого был сам Господь. В их лицах Дэйв видел примерно то же самое, что и в лицах болельщиков «Ангелов»: острую тоску в сочетании с неизбежностью того, что им придется отправляться домой в расстроенных чувствах. И им останется только одно: закрыться в ванной в три часа ночи и мусолить в ладонях свои члены, пока жены и дети храпят наверху в спальнях.

Дэйв наблюдал за Кейти, скользившей в танце, и вспоминал, как выглядела Мора Кивени обнаженной, с капельками пота, падающими с бровей, с глазами, сузившимися от опьянения и страсти.

Страсти к нему. К Дэйву Бойлу. Звезде бейсбола. Дэйву, который был гордостью «Квартир» три мимолетных года. Никто уже не обращался с ним как тогда, с тем десятилетним ребенком, которого похитили. Нет, тогда он был местным героем. В его постели Мора. Судьба благоволит к нему.

Дэйв Бойл… Тогда он не понимал, что будущее может быть таким скоротечным. Как быстро оно проходит, не оставляя тебе ничего, кроме безрадостного настоящего, в котором уже нечему удивляться и не на что надеяться; в котором нет ничего, кроме дней, цепляющихся друг за друга, а они настолько бедны событиями, что вот год уже кончился, а на настенном перекидном календаре в кухне все еще март.

Вы говорите себе: я больше ни о чем не буду мечтать, потому что я не собираюсь причинять себе боль. Но когда ваша команда выиграла матч в серии «плей-офф», или вы сходили в кино, или увидели на рекламной тумбе окутанные оранжевой дымкой пейзажи Антильских островов, или девушка, в которой вы видите знакомые черты той, с которой были неразлучны в средней школе — той, что вы любили и потеряли, — танцует перед вами, обжигая вас взглядом своих лучистых глаз, — тут вы говорите: да пропади все пропадом!.. давайте еще хоть разок помечтаем.

Однажды, когда Розмари Сэвадж Самарко лежала на смертном одре (в пятый раз, а всего ей довелось возлежать на нем десять раз), она сказала своей дочери Селесте Бойл:

— Клянусь перед Богом в том, что единственное удовольствие в жизни я получила, когда ухватила твоего отца за яйца, как хватаются за мокрую простынь в сухой день.

Селеста посмотрела на нее с еле заметной усмешкой и попыталась отвернуть голову в сторону, но мать своей деформированной артритом рукой вцепилась ей в запястье и сжала его скрюченными пальцами железной хваткой.

— Послушай меня, Селеста. Я умираю, поэтому говорю серьезно. Ты кое-чего добилась — можно считать, что тебе везет — в этой жизни, хотя это не бог весть что. Даже для начала. Завтра меня уже не будет в живых, и я хочу, чтобы моя дочь поняла: есть только одна вещь. Ты меня слышишь? Только одна вещь в целом мире, которая доставляет удовольствие. Я не упускала ни одного шанса, чтобы врезать по яйцам твоему папаше, этому каналье. — Ее глаза блестели, в уголках губ появилась пена. — Не веришь? Ему это нравилось.

Селеста, обтерев лоб матери полотенцем, посмотрела на нее с улыбкой и сказала:

— Мама, — она старалась говорить мягким воркующим голосом, стирая пену и капли слюны с ее губ, поглаживая ее ладонь и при этом не переставая думать о том, что ей необходимо бежать отсюда. Из этого дома, от этого соседства, из этого безумного места, где мозги людей попросту разлагаются оттого, что они страшно бедны, никчемны и беспомощны.

Ее мать раздумала умирать и осталась на этом свете. На тот свет ее не могло отправить ничто — ни колит, ни осложнения диабета, ни почечная недостаточность, ни два инфаркта миокарда, ни злокачественные образования в одной из молочных желез и толстой кишке. Однажды ее поджелудочная железа перестала работать, просто перестала работать и все, а через неделю вдруг снова заработала, заработала во всю силу, и врачи снова обратились к Селесте за разрешением исследовать тело ее матери после смерти.

При первых обращениях по этому поводу Селеста спрашивала:

— А какую часть?

— Все тело, — отвечали врачи.

У Розмари Сэвадж Самарко был брат, живший в «Квартирах», которого она ненавидела; две сестры, жившие во Флориде, которые не желали и слышать о ней; а своего супруга она колотила по яйцам настолько рьяно и успешно, что он, дабы избежать этого, в весьма молодом возрасте сошел в могилу. Она восемь раз была замужем, однако Селеста была ее единственным ребенком. Будучи совсем маленькой, Селеста обычно представляла всех этих появлявшихся при очередном замужестве почти-братьев и почти-сестер кружащимися вокруг нее в ритме лимбо и думала: «Может, уже хватит?»