Таинственная река

— …в магазин? — спросила она, проглотив предыдущие слова в долгом зевке.

Джимми кивнул.

— Кейти нет на работе.

— Сегодня? — спросила Аннабет. — В день Первого причастия Надин ее нет на работе? А если она чего доброго и в церковь прийти не соизволит?

— Да нет, я уверен, что она придет.

— А я не уверена, Джимми. Если она так крепко выпила ночью, что ей стало наплевать на магазин, то как знать…

Джимми пожал плечами. Говорить с Аннабет о Кейти бессмысленно; она общается с падчерицей либо холодно и с раздражением, либо с воодушевлением, как будто они лучшие подруги. Либо так, либо эдак, среднего нет, и Джимми понимает — чувствуя себя при этом несколько виноватым, — что в основном непонимание исходит от Аннабет, появившейся на их горизонте, когда Кейти было семь лет и она, оставшись без матери, только-только начала понимать, что значит для нее отец. Кейти была искренне рада и благодарна отцу за то, что в их полухолостяцкой одинокой квартире появилась женщина. Однако еще давала о себе знать душевная травма, причиненная смертью матери, — и Джимми знал, что травма эта едва ли когда-нибудь залечится и постоянно будет напоминать о себе — и когда чувства от этой потери обострялись настолько, что вырывались из сердца дочери наружу, то почти всегда мишенью служила Аннабет, которая, хоть и заменила ей мать, но никогда не жила так, как, по мнению девочки, жила бы или должна была бы жить Марита.

— Господи, Джимми, — сказала Аннабет, наблюдая, как Джимми натягивает рубашку поверх футболки, в которой спал, и ищет глазами джинсы, — ты что, собрался туда?

— Всего лишь на часок. — Джимми снял джинсы со спинки кровати. — В крайнем случае на два. Сэл так и так должен сменить Кейти в десять часов. Пит сейчас звонит ему и просит прийти пораньше.

— Ведь Сэлу далеко за семьдесят.

— Ну так и что. Ты думаешь, он спит? Наверняка мочевой пузырь просигналил ему подъем уже в четыре, а опорожнив его, он включил телевизор и сейчас смотрит порнуху.

— Да ну тебя. — Аннабет сбросила с себя простыню и встала с кровати. — Ну и дрянь же эта Кейти. Ну скажи, какая ей радость портить нам еще и этот день?

Джимми почувствовал, как у него начинает гореть шея.

— А какой еще день она нам испортила?

Аннабет лишь махнула рукой и, направляясь в ванную, спросила:

— Ну ты-то хоть представляешь себе, где она может быть?

— У Дайаны или у Ив, — ответил Джимми, глядя ей вслед. Аннабет — без всякого сомнения, единственная его любовь — но, господи, она сама не понимала, какой несносной она подчас может быть, причем без всякой на то причины (это было семейной чертой всех Сэваджей); не осознавала, какое неприятное воздействие оказывают эти всплески ее настроения на окружающих. — А может, она у своего дружка.

— Да? И с кем же она сейчас якшается? — Аннабет включила душ и, отступив назад, ожидала, пока вода нагреется.

— Думаю, тебе это известно лучше, чем мне.

Аннабет, просунув руку в туалетный шкафчик за тюбиком зубной пасты, покачала головой.

— Она бросила Крошку Цезаря в ноябре. Кстати, я этого не одобряла.

Джимми, натягивая башмаки, улыбнулся. Аннабет всегда называла Бобби О'Доннелла «Крошкой Цезарем» (правда, нередко она награждала его и более крепкими прозвищами) и не только потому, что он изо всех сил старался походить на типичного гангстера с холодным взглядом, а главным образом потому, что он был толстым коротышкой, как Эдвард Г. Робинсон [5] . Для Джимми эти несколько месяцев, когда Кейти встречалась с ним, были головной болью, но братья Сэваджи заверили его, что в случае необходимости отрежут ему яйца. Правда, Джимми не был уверен в том, что именно побуждало их на совершение этого подвига: то, что этот мешок с дерьмом осмелился волочиться за их любимой племянницей, или то, что Бобби О'Доннелл настолько осмелел, что вздумал становиться им поперек дороги.

5

Эдвард Г. Робинсон (1893–1973) — американский киноактер, ставший известным после выхода в 1931 году фильма «Крошка Цезарь», где он сыграл роль гангстера.

Инициатором разрыва их отношений была Кейти, и если не считать ночных телефонных звонков и стычки, чуть не перешедшей в кровавую драку, когда вдруг перед Рождеством Бобби и Роуман Феллоу появились на пороге, то можно сказать, что их расставание прошло без серьезных последствий.

Отвращение, которое Аннабет испытывала к Бобби О'Доннеллу, смешило Джимми. Он нередко задумывался о том, что истинной причиной ненависти Аннабет является не только то, что Бобби смахивает на Эдварда Г. Робинсона и спит с ее падчерицей, а также и то, что он по самую задницу увяз в криминальных делах, как, впрочем, и ее братья, а также — в этом у нее не было сомнений — и ее супруг не чуждался подобных дел в те годы, пока была жива Марита.

Марита умерла четырнадцать лет назад, когда Джимми отбывал двухгодичный срок в исправительном доме, а попросту говоря, в тюрьме на Оленьем острове в Уинтропе. Однажды в субботу во время свидания, держа на руках пятилетнюю Кейти, которая никак не могла спокойно усидеть хотя бы минуту у нее на коленях, Марита сказала Джимми, что родинка у нее на руке вдруг распухла и чернеет и что она хочет сходить в местную поликлинику, дабы показаться врачу. Просто для самоуспокоения, добавила она. Через четыре субботы она начала проходить курс химиотерапии. Через полгода после того, как она сказала Джимми про родинку, она умерла, и Джимми по прошествии многих суббот довелось увидеть тело своей жены лежащим на темном деревянном столе, с лицом покрытым толстым слоем мела, в сигаретном дыму, в воздухе, пропитанном потом и какими-то неприятными запахами, исходившими от осужденных на столетнюю отсидку преступников, в котором раздавались причитания и вздохи этих преступников. В последний месяц своей жизни Марита была слишком слаба, чтобы приехать; слишком слаба, чтобы написать, и Джимми был вынужден заказывать телефонные разговоры с ней, во время которых она быстро уставала или находилась под действием болеутоляющих лекарств, а может — и то и другое. Наверняка, и то и другое.

— Ты знаешь, о чем я сейчас мечтаю? — однажды спросила она невнятно, заплетающимся языком. — Мечтаю все время?

— И о чем же, малышка?

— Об оранжевых шторах. Больших, плотных оранжевых шторах, таких, чтобы… — она причмокнула губами, и Джимми услышал, как она глотает воду, — …чтобы они колыхались на ветру, свешиваясь с высоких карнизов. Джимми, чтобы они просто колыхались. И больше ничего; только шлеп-шлеп-шлеп. Сотни раз подряд и чтобы они были большие-большие. И колыхались…

Он ждал, что она скажет еще что-нибудь о шторах, об их величине; он не хотел, чтобы Марита задремала во время разговора, как это случалось уже не раз, поэтому он спросил:

— А как Кейти?

— Что?

— Как Кейти, дорогая моя?

— Твоя мама по-доброму заботится о нас. Она грустит.

— Кто? Моя мама или Кейти?

— Обе. Джимми… послушай… больше не могу. Тошнит. Устала.

— Ну ладно, крошка.

— Люблю тебя.

— Я тебя тоже люблю.

— Джимми? У нас ведь никогда не было оранжевых штор. Верно?

— Верно.

— Странно, — задумчиво произнесла она и положила трубку.

Это «Странно» и было последнее, что она сказала ему.

Да, это и действительно было странно. Родинка на твоей руке, которую ты помнишь еще с того времени, когда лежал в колыбели и бессмысленными глазенками пялился на раскрашенный картонный автомобильчик, вдруг чернеет, и через двадцать четыре недели — а до этого целых два года были вычеркнуты из твоей жизни, поскольку именно два года назад тебе в последний раз довелось лежать в постели с мужем, обвив его бедра своими ногами — тебя бросают в деревянный ящик и закапывают в землю, а твой муж стоит в пятидесяти ярдах от могилы, по бокам стоят вооруженные охранники, а на запястьях и на лодыжках у него кандалы.

Джимми освободился из заключения через два месяца после похорон. И вот, стоя на своей кухне в той же самой одежде, в которой его увели отсюда, он улыбается, глядя на свое дитя. Он помнит, какой она была в первые четыре года жизни, а она, конечно же, нет. Она от силы помнит последние два года, и то — не как единое целое, а как какие-то отдельные, отрывочные эпизоды, связанные с пребыванием этого мужчины в этом доме, прежде чем ей было разрешено видеться с ним только по субботам и смотреть на него, сидящего напротив за старым столом в сырой, скверно пахнущей комнате в здании, построенном на месте древнего индейского захоронения, посещаемого привидениями. Стены здания продувались всеми ветрами и с них капала вода, а потолки нависали почти над головой. Стоя на кухне и наблюдая за тем, как она рассматривает его, Джимми чувствовал свою полную беспомощность. Ему никогда не было так одиноко и так тревожно, как тогда, когда он, сидя на корточках перед Кейти, держа ее маленькие ручки в своих, мысленно видел себя и дочь словно в тумане, так, как будто он плавал по пространству комнаты, ограниченному стенами и потолком. И в голове его при этом билась мысль: Господи, я чувствую, что недоброе уготовано этим двоим. Чужие люди в загаженной кухне, оценивающие друг друга, старающиеся не проявлять ненависти друг к другу, потому что Марита умерла и оставила их прилепленными друг к другу, и не дано им было знать, что судьбой было предназначено им совершить в будущем.

Дочь… его создание, живое, дышащее, отчасти уже сформировавшееся, теперь нуждалась в нем и требовала его заботы, и не важно, нравится это кому-то из них или нет.

— Она смотрит на нас с неба и улыбается, — сказал Джимми дочери. — Она гордится нами. По-настоящему гордится.

— А тебе надо будет снова идти в то место? — спросила Кейти.

— Нет! Никогда.

— Ты пойдешь в какое-нибудь другое место?

В то время Джимми с радостью согласился бы отсидеть еще шесть лет в дыре, даже худшей, чем Олений остров, вместо того, чтобы находиться по двадцать четыре часа в этой кухне с этой дочерью-незнакомкой, с неизвестным и путающим будущим и с тупиком — в прямом смысле этого слова, — в который его, совсем молодого человека, завела жизнь.

— Ну уж нет, — ответил он. — Теперь мы будем вместе.

— Я хочу кушать.

Эти слова постоянно подстегивали Джимми — О Господи, я должен кормить эту девочку, когда она проголодается. Всю мою и ее жизнь. Господи боже мой!

— Ну и отлично, — сказал он, чувствуя, как лицо его расплывается в улыбке. — Сейчас поедим.

В шесть тридцать Джимми был уже в магазине. Кассовый аппарат на расчетном узле был уже включен и работал; включена была и лотерейная машина; Пит выкладывал на прилавок около кофеварки пончики из пышечной Айзера Гезуами, бисквиты, печенье, канноли [6] и запеченные в тесте сосиски, доставленные из пекарни Тони Бака. Когда наступило затишье, Джимми перелил кофе из кофеварки в два громадных термоса, стоящих на кофейном прилавке и разложил воскресные газеты «Глобс», «Геральд» и «Нью-Йорк таймс». Рекламные сборники и комиксы он поместил между газетами, а затем всю печатную продукцию, разложенную в определенном порядке перед прилавком со сладостями, перенес ближе к расчетному узлу.

6

Канноли — пирожные с начинкой из взбитого творога.