Так навсегда!

К Юрию Ароновичу я так и не вернулся. Справедливости ради отмечу, что упомянутого Каспарова из меня все равно бы не вышло.

Хотя — все это ерунда на самом деле.

Алеша Шакурнов возвращается в класс! Он уже достаточно окреп за прошедший после операции год и может дойти до школы почти без костыля. Учителя, когда спрашивают, разрешают ему не вставать с места, но он все равно встает, и кряхтит, и как-то худо-бедно стоит и отвечает. И одноклассники, а также представители линии «Б» атакуют меня любопытственными вопросами: «Ну че, он как — на протезе? А ты видел? И какой он из себя?» Как будто я столько протезов видел в своей жизни… Ну какой-какой… Обыкновенный. «А он на ночь его отстегивает?»

Зимой Алеша даже снова выходит играть в хоккей. Конечно, стоит на воротах, но ворота же — деревянный ящик, так что сгодится. Тем более что мы даем ему молодых пацанов, уже есть кто-то, кто младше нас самих, но зато их больше. И они даже ведут в счете! И тогда я хитро щелкаю Алеше под «опорную» ногу… вернее, не ногу, а… И я знаю, что нечестно, он же не может пошевелить ей… Неспортивно, конечно, если по совести. Но я утешаю себя тем, что он и раньше-то, на живой ноге — и то вряд ли бы среагировал.

А еще у меня скейтборд, дико актуальная новинка, их видали пока в основном только по телевизору. И я пытаюсь кататься, как показывают на экране, дома: на улице же зима. Получается не очень, толком негде разогнаться, да и скрип по полу чудовищный. И тогда я просто усаживаюсь на него, и Алеша со всей силы толкает меня вперед. Черт, вот силища-то, так, пожалуй, и Пикчерскому не толкнуть! И я лечу вперед, воображая себя отважным бобслеистом, несущимся в ледяном желобе трассы, и виляю из стороны в сторону, как на виражах, и наконец эффектно заваливаюсь на бок, чтобы не врубиться в балконную дверь, прям красивое такое падение, не группируясь, раскинув руки, эх, и Алеша смеется, и опять запускает меня…

Летом будем выходить кататься вместе, пусть разгоняет уже по асфальту, покуда не научусь сам.

А однажды…

А однажды я вижу, как где-то там, вдалеке… далеко, от раздевалки до кабинета директора и учительской, где торчит бюст Ленина, — очень далеко! Еще совсем недавно от «младших» вешалок до «старших» дойти — и то целое приключение. Это потом школа уменьшится, придешь на выборы, заглянешь перед свободным волеизъявлением в импровизированный буфет с бутербродами, и вроде участок твой в самой дальней рекреации — а пролетаешь за два шага… но пока — далеко.

Но я все равно вижу, как там, вдалеке, Алеша Шакурнов выхватывает по ушам от шестиклассника Ерофеева.

Ну, не сильно выхватывает. Хотя и не слабо. Так, средней тяжести выхват. И нет сомнений в том, что Алексей предварительно «вырубался», сиречь демонстрировал недостаточную субординацию и чинопочитание по отношению к старшему товарищу, это в его характере, то есть, по школьным понятиям, выхватывает теперь справедливо. Да и здоровый этот Ерофеев, тут и Пикчерский, пожалуй, призадумался бы, и то ли нос у него переломан, как у боксера, то ли уши смяты, как у «вольника», да все знают. Да и мне, ну как увидеть с такого расстояния, весь коридор в народе, кабы не лети я в прыжке прямо с пятой ступеньки вниз, да и пока еще дойдешь… Но надо бы подойти, надо бы сказать: «Ероша, ну что же ты делаешь, мудила ты грешный! Ну парень же без ноги, ну вся школа же знает, даже “бэ”, уж на что без головы, но все-таки… ну мало ли там что…» Надо… надо…

Вот за это мне по-настоящему стыдно, стыдно сейчас и стыдно будет всегда.

С***н

Весна! Даже не весна — уже почти лето, и, как ни странно прозвучит — уже целая половина школы позади! Окончен пятый класс, и у нас уже самая настоящая «практика», как у больших, и мы самозабвенно окапываем, подрезаем и красим зеленые насаждения в экологичный и приятный глазу вонючий белый цвет. И Дмитрий Владимирович Серпорезюк торжественно объявляет меня в списке тех, кто поедет в спортивный лагерь. А спортивный лагерь — это уже не просто тренировки, шаляй-валяй, хочешь пришел, хочешь нет — это самые настоящие «сборы». А «сборы» — это уже этап. Это уровень, если хотите знать.

А вечером мы, конечно, играем в футбол. И не во дворе, как всегда, это-то ладно. Тасик составляет протекцию — и возле школы, на настоящем большом поле, и мне доверяют ворота. С «большими»! Кто-то сомнительно фырчит, но Тасик уверенно отсекает подозрения: «Нормально! Нормально встанет, я тебе сказал! Ты забей ему сначала…» Настоящий «большой футбол», в полном смысле слова!

И действительно — нормально отстоял. И возвращаешься домой, уже почти затемно, и коленки разбиты, грязь налипла на взмокшие руки и спину, и стекающий пот щиплет глаза, и пить охота поскорей бы. Но идешь медленно, растягивая этот сладкий миг, и вдыхаешь аромат улицы, и прислушиваешься к звукам, и вся жизнь впереди, и в ней — только хорошее, и хочется лететь туда и лететь, как на скейтборде, раскинув руки… и быстро, и помедленнее…

И Тасик с друзьями уже куда-то ушел, а ты все идешь и идешь, все еще будет, но все равно не хочется, чтобы это сейчас переставало, и мать встречает тебя у подъезда и говорит тихим голосом:

— Алеша умер…

Что мы знали о смерти? Что мы вообще могли знать?

Жара, деревня, кого-то хоронят. Нет картины печальней и безнадежней, чем сельские похороны в разгар лета. Самопальный оркестрик вразнобой выдувает что-то невероятно душераздирающее, и висит, и набивается в горло душная, шершавая пыль, и скулят бабки, все в черном, и медленно плетутся по дороге… и хоронят, небось, такую же. Кто же еще умирает — не такие же, как мы.

А однажды мы едем на экскурсию по Москве, нас заводят в церковь. Там темно и жутко, и ужасный, резкий запах… Экскурсовод что-то напутала, мы приехали не в то время, или опоздали, и взрослые тихо шепчутся: «Отпевание»… И бородатый поп поет, если это можно назвать «пением», и я спрашиваю у отца:

— А что это за бумажка у дяди на лбу?

И тот отвечает:

— Тихо. Так положено…

— А что там написано?

— Имя человека.

— А фамилия? — спрашиваю я.

И отец говорит:

— Богу не нужны фамилии…

Наверное, Бог хороший, догадываюсь я, хотя его и нет. Если называет по именам — значит, хороший. Нас в саду или школе, или в секции, когда хотят наказать или обидеть, всегда зовут по фамилии, я это не люблю, ненавижу, и мне кажется, что моя — самая смешная… А Бог, стало быть, — только по именам…

Я знал, что Алеше стало хуже. С марта он стал реже появляться в школе, а потом пропал совсем. Я навещал его, он не вставал, мы кое-как играли в настольный хоккей, но у него уже ничего не получалось, я поддавался и подставлялся, как мог, но все равно выигрывал, а он только слабо улыбался… Но я знал, что это пройдет. Уже же было плохо — и ничего, выбрался. Куда уж, кажется, хуже, ампутация — а вон, даже волосы выросли. Нога только — нет… Да и с чего, с чего умирать, когда весна и когда все вокруг — вот так, ведь дети не умирают, в конце-то концов, это бабки, и дядя с бумажкой на лбу… и снова взрезает это красивое и страшное слово — «метастазы»…

Мама сказала:

— Надо зайти, попрощаться…

И мы спускаемся, всего-то три этажа вниз, но так долго, и так непонятно и страшно, и крышка невыносимо, невыносимо красного цвета стоит, так буднично прислоненная к стене возле двери, будто это велосипед или клюшка, и мутит, и плывет перед глазами… И Алеша лежит, он такой же, как я видел его в последний раз, накрытый чем-то белым, что это, зачем, он будто спит, но я замечаю бумажку на его лбу, или мне кажется, нет, вроде точно есть, и я понимаю, что это все, он действительно умер, раз положили, и зачем-то размышляю, как на ней написано… если он мальчик — то, наверное, просто «Алеша»?