Так называемая личная жизнь

–  У нового редактора был?

–  Был.

–  Какое впечатление?

–  Как тебе известно, я нахожусь на службе не у редакт-торов, а у от-течества. Жизнь мне не д-дорога, жила бы г-газета. По первому вп-печатлению думаю, что он ее в гроб не загонит. Для начала дал ему понять, что об-богащать его своими отрицательными впечатлениями от прежнего начальства не намерен. Не знаю, кто ему п-посоветовал сразу же поговорить со мной, но кто-то п-посоветовал. То, что я не ругал ему ст-тарого редактора, а, наоборот, желая под-дразнить, хвалил, не помешало ему выслушать меня со вниманием, что я и занес в его кондуит как первую и-пятерку.

–  Почему он вызывает меня?
– спросил Лопатин.

–  А вот и т-твой, а теперь - к его неудовольствию - мой Василий Иванович, - вместо ответа сказал Гурский, увидев въезжавший во двор "виллис".

– Самое время для неожиданного п-поворота сюжета нашего разговора в духе О. Генри. Позд-дороваемся и пойдем в дом. Только не забудь взять у него водку, потому что мне, как я подозреваю, он ее не д-даст.

Василий Иванович слез с "виллиса" и сразу же обратился к Лопатину, подчеркивая, что покуда его начальство еще Лопатин, а не Гурский:

–  Когда поедем на аэродром? В пять, без перемены, как вы сказали?

–  Без перемены, - подтвердил Лопатин.

–  Я тебя провожу, уд-достоверюсь, что ты действительно улетел, - сказал Гурскнй.

Василий Иванович недовольно крякнул в темноте - наверное, предпочитал поступить под команду Гурского на несколько часов попозже.

–  А вы ужинали?
– спросил Лопатин.

–  Ужинал в автороте.

–  Где спать будете?

–  На дворе, у машины. Погода хорошая.

Гурский подтолкнул в бок Лопатина, напоминая про водку.

–  Василий Иванович, у вас где-то в машине моя фляжка, - сказал Лопатин.

Василий Иванович молча пошел к "виллису" и принес флягу.

–  Будить вас?

–  Думаю, сам проснусь, но на всякий случай - в полпятого.

Василий Иванович вернулся к "виллису", а Лопатин вслед за Гурским зашел в дом. Оказывается, там внутри, за завешенными окнами, горела керосиновая лампочка с прикрученным фитилем. Гурский сел за стол и прибавил свету. Теперь, при свете, стали видны пожитки корреспондентов, засунутые под хозяйскую двуспальную кровать, под лавку и раскладную парусиновую койку. На столе лежала начатая буханка хлеба, стояла тарелка с тремя котлетами и стаканы.

–  Хозяев нет, а наших гавриков, по моим сведениям, стоит здесь п-пятеро, - сказал Гурский, - но четверо в отъезде, а п-пя-тый, как я тебе уже сказал, отбыл по личным делам - так что никто нам не помешает развить об-бещанный сюжет.

Взболтнув во фляге водку, он налил себе в одни из стоявших на столе стаканов и, кивнув на другой, вопросительно посмотрел на Лопатина:

–  Не б-брезгуешь, что ужо пили из него до тебя?

–  Наливай, - сказал Лопатин.

–  П-поставь, - остановил его Гурский, когда он поднял стакан с налитой в него водкой.
– Если помнишь, когда-то, п-прибыв тебе на смену под Калугу, я сообщил тебе, что у тебя в семье - дело д-дрянь. На этот раз, наоб-борот, я п-прибыл как добрый вестник. Ты сп-просил, почему тебя вызвал наш новый ред-дактор. Главным образом потому, что в Москву п-приехала из Т-ташкента твоя Нина Ник-колаевна, и я ему объяснил про нее, что она твоя невеста, что она п-приехала всего на две недели и ты должен успеть ее п-повидать.

–  Ты что, серьезно?
– спросил Лопатин, опешивший и от самого известия, и от показавшегося нелепым слова "невеста".

–  Как нельзя б-более. Она приехала, пришла прямо с п-поезда в ред-дакцию и спросила, где ты и когда будешь в Москве. И хорошо известный тебе Лева Степанов сделал ед-динственно разумное, немедленно послав ее ко мне. Погоди, я д-договорю. Мне очень понравилась эта твоя женщина, которая назвала себя Ниной Ник-колаевной. Если бы ее вст-третил в Ташкенте не ты, а я - я бы на ней женился.
– Он сказал это непохоже на себя, без иронии, даже грустно и, словно спохватившись, добавил уже обычно, по-гаерски: - Немедля и без рассуждений.
– Добавил и снова стал серьезным.
– За это, за твою т-так называемую личную жизнь, и выпьем. Все остальные п-подробности - потом.

–  Как мамины кот-тлетки?
– спросил он после того, как они выпили и закусили.

–  Как всегда, на должной высоте.

–  Мама очень просила меня не есть их неп-подогретыми, но боюсь, что нагревать их по одной над этим ламп-повым стеклом было бы слишком долго. А теперь - п-подробности. Твоя Нина Ник-колаевна сказала мне, что будет жить эти две недели на квартире у какой-то артистки, у которой ты бывал и знаешь ее, а потом поедет обратно в Т-ташкент, и когда я ее сп-просил - а что д-дальше?
– то из ее неоп-пределенного ответа понял, что, кажется, это зависит от т-тебя. С чем тебя и п-поздравляю.

–  Как она выглядит?

–  Я уже сказал тебе, что женился бы на ней без п-промед-лений. Что тебя бесп-покоит?
– спросил Гурский, глядя на Лопатина, начавшего считать про себя, когда же приехала в Москву Ника. По словам Ефимова, телеграмма целую неделю лежала в штабе фронта, потом пошла в армию, потом его искал Ефимов, потом он ехал сюда. Выходило, что Нине оставалось жить в Москве всего два дня.

–  Считаю - застану ли?

–  Чего не знаю, того не знаю, - сказал Гурский.
– Когда я предстал пред ясные очи нового ред-дактора и попросил вызвать тебя, слово "невеста" произвело на него, как на человека ст-тарого закала, такое неизгладимое вп-печатление, что телеграмма с вызовом пошла в тот же вечер. А я, н-направившись сюда тебе на смену, как только ты явишься, как д-дурак, ждал тебя в Москве. Куда ты, к черту, зап-пропастился? Я уже ст-тал тревожиться и вылетел, не д-дождавшись. На тебе, по-моему, новенькая гимнастерка, и притом габ-бардииовая, - сказал Гурский, - но выглядишь ты п-паршиво. Чем дольше на тебя смотрю, тем ты меньше мне нравишься. Где ты был? И главное, что с тобой было? И прибереги для других свое популярное в кругах корреспондентов немногословие. П-поп-прошу поподробней!

Если бы разговор этот, которого все равно было не миновать, отложился до завтра, наверно, все вышло бы намного короче, а так просидели за столом далеко за полночь. Гурский несколько раз перебивал, допытываясь, неужели у Лопатина так ничего и нигде сейчас не болит, и прекратил свои расспросы, только когда Лопатин начал злиться.

–  Прости, пожалуйста, по молодости лет все забываю, что тебе уже п-пятый десяток, а люди в этом возрасте склонны подчеркивать несок-крушимость своего зд-доровья. Не болит так не болит. Тем лучше! Ты действительно в сорочке родился! И после всего этого можешь сп-покойно лететь в Москву и жениться. Хотя для порядка все же п-постучу по дереву, чтобы не сглазить.

–  Постучать по дереву можно, - сказал Лопатин.
– А жениться... Я как раз, наоборот, пока рассказывал тебе все это, подумал, что...

–  Что при твоей профессии до конца войны сохраняется оп-пасность оставить одной вд-довой больше?
– перебил Гурский.
– Д-допустим. Не хотел бы допускать, но д-допустим. А чем ей будет хуже от того, что она п-получит свою законную пенсию за погибшего мужа? И чем ей будет лучше, если ты ей скажешь, что п-подождешь на ней жениться, п-потому что не можешь ей обещать, что тебя по уб-бьют? А кто и кому может сейчас это об-бещать? И какая женщина сейчас об этом не д-думает? Да если она тебя действительно любит, она с самого начала только об этом и д-думает. Ст-тарается выбросить из головы, а не может!

–  Наверно, ты прав, - сказал Лопатин, - но не будем больше на эту тему.

–  Не б-будем так не б-будем! Но п-попомни мое предчувствие - что у тебя в этом воп-просе все должно быть хорошо. И не только должно, а д-даже обязано! Вот за это и выпьем то, что осталось. Если осталось.
– Гурский встряхнул фляжку и разлил остаток по стаканам.
– И п-пожалуйста, съешь сам эту третью кот-тлетку. Мама не любит, когда их ломают п-пополам руками, а ни ножа, ни вилки в этом доме я не обнаружил, - видимо, братья корреспонденты таскают их за голенищами. Питайся. Пригодится там в Москве. Повторяю: твой вид оставляет желать лучшего, несмотря на новенькое об-бмундирование. Кст-тати, где ты его добыл?