Так называемая личная жизнь

Он поднял с пола чемодан и вошел с ним в свою комнату.

В комнате было душно, лето накалило ее, но он не стал открывать форточку - ему не хотелось делать ничего лишнего. Положив на тахту чемодан, он открыл его и вывернул все содержимое: две не влезшие в вещевой мешок банки консервов, банку сгущенного молока, выстиранное Василием Ивановичем, но неглаженое, изжеванное обмундирование с так и не отмытыми до конца пятнами крови, грязное белье, грязные носки и платки. Этого грязного белья он и стеснялся, его и хотел оставить здесь. Да и неотмытое обмундирование могло стать причиной лишних расспросов.

Банки с консервами и со сгущенным молоком он бросил обратно в чемодан и, достав из ящика, положил поверх них чистое белье и носки, которые ему постирала перед отъездом дочь.

От духоты в комнате белье в ящике было теплое.

Закрыв чемодан и оглядев все разбросанное по тахте, он завернул покрывавшую ее кошму так, чтоб из-под нее ничего но было видно. Они могли прийти сюда завтра вдвоем, и неловко, если она вот так увидит все это...

Через несколько минут "эмка" довезла его до дома Зинаиды Антоновны, он поднялся по лестнице и, поставив у ног чемодан и вещевой мешок, позвонил.

Дверь открыла Ника. Взяв его чемодан прежде, чем он успел помешать этому, она сказала, что уже спускалась вниз, чтобы встретить его и помочь, но ждать там внизу побоялась - вдруг у него что-то переменилось, он позвонит по телефону, а она не подойдет.

–  У меня уже ничего не может перемениться, - сказал он, опустив на пол мешок и беря ее за руки.
– Получил четыре дня отпуска от всего на свете. А как ты? Я считал дни, и у меня вышло, что тебе нужно чуть ли не завтра уезжать обратно.

–  Нужно уезжать, - сказала она, - но не завтра, а послезавтра поздно вечером, и у нас с тобой, считая сегодняшний, почти два с половиной дня. Мне вчера удалось переменить билет.

–  Я еще на аэродроме хотел спросить тебя, но не сумел при всех.

–  А я с самого начала хотела сказать тебе и тоже не сумела.

Продолжая стоять, держа друг друга за руки, они оба улыбнулись этому.

–  Вот так, - сказала она.
– Явилась к вам по вашему приказанию. Так когда-то, очень давно, любил говорить мне мой первый муж; он же - отец моего сына.

Да, было все-таки в этой женщине что-то неукротимо правдивое, было даже в этих, с полуулыбкой сказанных, словах. В них вместилось сразу все - и напоминание о том, что у нее была своя, далекая от него жизнь, и что она не так уж молода, и не одна, а с сыном от первого мужа, и без стеснения высказанная вера в бесповоротность того, что происходило или уже произошло с ними обоими сейчас. Другая женщина не сказала бы в такую минуту "мой первый муж". А эта взяла и сказала.

–  Почему ты задержался? Заезжал к себе домой?

–  Да.

–  Я так и подумала. Хотел проверить, нет ли там Ксении. За этим?

–  Не только за этим, но и за этим.

–  Я так и подумала, - повторила она, - я потом пожалела, что не сказала тебе по телефону, что Ксения еще в Ташкенте.

Они все еще стояли в передней, привыкая к тому, что снова видят друг друга.

–  Ты встречалась с ней?

–  Да. Вскоре после того, как получила твое письмо. Увидела ее - и сказала, что ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж и что я поеду к тебе, как только смогу. Я не хотела чувствовать себя виноватой перед ней, а если бы я промолчала, вышло бы так, словно я виновата.

–  Она не удивилась?
– спросил он.

–  Кажется, нет. По-моему, вернувшись из Москвы, она окончательно поставила на тебе крест.

–  А раньше не ставила?

–  По-моему, нет.

"Да, наверное, и это правда, - вспомнил он свое последнее свидание с Ксенией.
– Раньше все-таки не ставила - как старый вагон, держала где-то на запасных путях. А тут поставила".

Ника улыбнулась ему той своей особенной, так правившейся ему полуулыбкой, которую он столько раз вспоминал за эти полтора года. Чуть сощурила глаза и полуулыбнулась.

–  На кого ты оставила сына?

–  Главным образом на самого себя, он самостоятельный я хорошо учится. Только школа очень далеко. А кормят его мои ленинградцы. Они еще не уехали, только собираются. Я купила им для него про запас то, что смогла, и оставила денег. Но все равно, конечно, беспокоюсь. Я и раньше уезжала в другие города, с выездными спектаклями, но, самое большее, на три-четыре дня. Так надолго я еще никогда его не оставляла.

–  Как его зовут?
– Лопатин пересилил себя и все-таки задал вопрос, который чем дальше, тем казался бы все нелепей.
– К стыду своему, так до сих пор и не знаю.
– Сказал "к стыду", подумав, что мог узнать это хотя бы у Зинаиды Антоновны.

–  Его зовут, как тебя, - Васей.
– Она снова полуулыбнулась.
– Даже смешно: твою дочь - как меня, а его - как тебя.

Он обнял и поцеловал ее, и она полуответила коротким поцелуем, не отстранившись, но и не потянувшись к нему.

–  Что ты хочешь сначала - поесть или помыться?

–  Наверное, все-таки помыться.

–  Очень хорошо. Сейчас я зажгу газ. Пять дней назад вдруг пришли и починили газовую колонку, и Зинаида Антоновна была так счастлива, что мылась весь день, с утра до вечера. У тебя есть чистое белье?

–  Есть. Я за ним заезжал.

–  Где оно, в чемодане?

–  Да.

–  Отпусти меня. Пойди в комнату и посиди, а я все тебе приготовлю.

–  А где Зинаида Антоновна?
– спросил он, не отпуская ее.

–  Уехала третьего дня в Ташкент, чтобы самой сыграть в трех прощальных спектаклях и вернуться вместе со всей труппой.

–  А ее Елена Лукинична?
– спросил он.

–  А ее Елена Лукинична уехала к себе в деревню, под Верею, к родственникам, копать картошку и привезти то, что дадут на ее долю. Я же тебе сказала, что я тут одна. Ты что, не поверил?

Он хотел сказать, что иногда бывает страшно поверить не только в плохое, но и в хорошее, но вместо этого виновато улыбнулся.

–  Но если ты захочешь, мы можем завтра пойти туда, к тебе, я до моего отъезда быть там.

Он молчал. Он знал, что хочет сейчас только одного - чтобы она была и оставалась с ним.

–  Ну так как же? Отпустишь меня?
– спросила она. И он отпустил ее, и пошел в комнату, и сел в то самое кресло, за то самое старинное бюро, за которым почти два месяца назад сидел и писал ей письмо.