Так называемая личная жизнь

–  Поверишь, двое суток не мог есть, - сказал Левашов.
– Третьего дня ходил в атаку, поскользнулся и упал в старый румынский окоп на разложившиеся трупы. И так от трупного запаха спасу нет, по кукурузе валяются, куда ни ступишь. Мяса целый месяц не ем, только одно соленое могу, - а тут, как назло, провалился! Давай еще по половине?

Ковтуну не поправилось это предложение. Конечно, можно было на первый случай не спорить, но он предпочел сразу поставить себя с Левашовым в ясные отношении.

–  Не буду. И тебе перед трудным днем не советую, - твердо сказал он, хотя и знал, что Левашов пьет не пьянея. Левашов пожал плечами.

–  Виноградная. Мурадов ее уважал.

– Он щелкнул пальцем по бутылке и, отставив стакан, сказал: - Не могу пережить, что уже но с Мурадовым воевать буду. Не обижаешься?

–  Чего ж обижаться?
– как можно равнодушнее пожал плечами Ковтун, хотя оборот разговора был ему неприятен.

–  Собачья служба комиссарская, - сказал Левашов.
– Чтоб в госпиталь съездить, всего два часа и нужно. Да где там, разве можно!

–  А ты попросись завтра, после боя.

–  Уже попросился у Ефимова.

–  Разрешил?

–  Разрешил. Смерть не люблю, когда мне отказывают. Просто больной делаюсь.

В углу хаты кто-то всхрапнул.

–  Кто это?
– спросил Ковтун, заглядывая через стол.

В углу, на койке, с головой накрытый шинелью, спал какой-то человек. Левашов, прежде чем ответить, поднялся и подошел к спящему.

–  Спит, как суслик, - сказал он, вернувшись.
– Навязался на мою голову. Только Мурадова вывез, через пять минут этот явился. Корреспондент! Из Крыма прибыл. Говорит, что фашисты уже на Арабатскую Стрелку лазили. Правда, выбили их на первый случай... У меня жена в Керчи, - без паузы добавил Левашов.

–  То-то Крым тебя и беспокоит.

–  А что ж ты думаешь, - сказал Левашов.
– В апреле женился, в июне на войну ушел - веселого мало. Я ж не на два месяца рассчитывал, когда женился. Как вспомню, так дрожу.

–  Дрожишь, чтоб но увели?
– тяжеловесно пошутил Ковтун.

–  Оставь прибаутки для девок, если на старости лет жена надоела, сердито сказал Левашов.
– А я женился не на шутку и шутить про это не желаю.

–  Прошу прощенья.

–  Крым - и немцы... В голове не укладывается!
– Левашов дотянулся до бутылки с водкой, палил себе немножко, на самое дно стакана, и поглядел в глаза Ковтуну.

–  Будь здоров, командир полка! Как к политработе относишься?

–  Положительно.

–  Я серьезно спрашиваю. А то, может, как наш Бастрюков, считаешь, что политработа это дважды два - четыре? Если так смотришь на политработу, не споемся - предупреждаю.

–  Война не спевка, прикажут - споемся, - сказал Ковтун.

–  Эх, командир полка, командир полка, - сказал Левашов.
– Есть у нас такие дубы, стоят и думают, что вся их служба - повторять сто раз на дню, что дважды два - четыре. Это, конечно, нетрудно, а вот научить человека, чтобы он, как и ты сам, если потребуется, пошел и сознательно умер за родину, - это трудно, это не для дубов задача, а для ночи политработников. Если по совести, когда я в дивизионную разведку у Ефимова просился, - это у меня слабина была. Устал от политработы и попросился. А Ефимом, хитрый черт, сразу понял. И если хочешь знать, так из них двоих уж если кто политработник, так Ефимов, а не Бастрюков. По воздействию на самого себя сужу. Согласен или нет?

–  Значит, по-твоему, Ефимова в комиссары, а Бастрюкова в комдивы тогда лучше будет?

–  Ну вот, - разочарованно протянул Левашов. Он огорчался, когда его не понимали.
– Разве я об этом?

За окном затарахтела машина.

–  "Газик" вернулся, - сказал Левашов.
– Хотя по штату не положено, но Мурадов хозяйственный мужик был, чего не дадут, сам возьмет. Вот забрал на батарее у немцев радиоприемник, - показал Левашов на тот самый ящик в брезентовом мешке, на который показывал днем Лопатину, - забрал и трофейщикам не отдал, погнал в шею. Ответь мне, Ковтун, почему у нас так делается? Вот мы с тобой - командир и комиссар полка, а приемник этот нам слушать не положено. Нам его положено сдать. А Мурадов обиделся и не сдал.

–  Раз положено - надо сдать, - сказал Ковтун.

–  Ладно, сдадим, черт с ним.
– Левашов махнул рукой.
– Ну а все-таки, почему? Или кто-нибудь думает, что мы с тобой перед фашистами руки не поднимем, а перед их радио поднимем? Зачем такая обида?

–  А если я тебя спрошу - зачем?
– огрызнулся Ковтун, разозлившись оттого, что, несмотря на свою любовь к порядку, по совести не мог ответить на этот вопрос.

–  Не знаю.

–  Ну и я не знаю.

Левашов подошел к столу, завернул в газету остатки брынзы и сунул сверток в карман.

–  У Слепова будем в батальоне - наголодаемся. Ему одно известно война, а покормить ни себя, ни людей не умеет.

Ковтун тоже встал и подошел к койке, на которой спал корреспондент.

–  Тише, - сказал Левашов.
– Разбудишь - за нами увяжется.

Он нахлобучил на голову фуражку, поискал глазами шинель и только сейчас вспомнил, что сам же накрыл ею заснувшего корреспондента. Подойдя к койке, он постоял в нерешительности - ночь была холодная, ехать без шинели мерзнуть до утра - и, махнув рукой, вышел вслед за Ковтуном.

13

Когда Лопатин проснулся, в хате никого не было; взглянув на часы, он понял, что проспал начало операции. Было без четверти десять. Стояла тишина, лишь иногда чуть слышно постреливали.

Вскочив и скинув с себя шинель Левашова, спросонок даже не поглядев на нее, он стал поспешно натягивать сапоги.

В хату зашел дежурный красноармеец с кринкой молока и подбуханной пеклеванного хлеба.

–  Спасибо, - сказал Лопатин.
– Только сначала, где у вас тут можно умыться?

Красноармеец замялся.

–  С водой плоховато, товарищ майор, Беляевка-то у немцев...

Лопатин не знал, что такое Беляевка, о которой говорил красноармеец, но вспомнил слышанные еще в Крыму разговоры о том, что в Одессе не хватает воды, и смутился.

–  Ладно, - сказал он, - нет так нет.

Вынув из полевой сумки грязное полотенце, он вылил на него остатки тройного одеколона, вытер лицо и руки и, на ощупь причесав волосы, сел на стол.

–  Беда с водой, - проговорил красноармеец, одобрительно наблюдая, как проголодавшийся Лопатин уминает хлеб.
– А что делать, воды нету и нету. Вечером бочку на передовую везем, так за ней фрицы охотятся - из пушек бьют, как по танку. На пункте сбора раненых бочонок с молдаванским вином стоит, легкораненым по пол-литра на душу наливают вместо воды. Комиссар дивизии приезжал, ручался, говорит: непорядок, а наш комиссар говорит ему: разрешите доложить, человек не конь, ему это не противопоказано.

–  А где комиссар?
– спросил Лопатин, вставая. По-прежнему слышались только редкие далекие выстрелы, и он подумал - уж не отменено ли наступление?

–  Еще ночью уехали, - сказал красноармеец.
– Вместе с новым командиром полка, к Слепову в батальон.

–  Штаб полка у вас, по-моему, хаты через три отсюда?

–  Да, только навряд ли там кто есть, кроме оперативного. Все вперед ушли. Проводить вас?

–  Да, пожалуйста, - сказал Лопатин и надел свою помятую шинель, лежавшую в изголовье.
– А это чья?
– спросил он, увидев вторую.