Так называемая личная жизнь

–  Говори, да не заговаривайся!
– поднялся Бастрюков.
– Встать!

Но Левашов уже стоял на ногах.

–  Вы меня вне службы позвали, на откровенность?
– по-прежнему не повышая голоса, сказал он.
– Так вот вам на откровенность: паникер вы и сволочь, а не комиссар. И когда-нибудь вам это в послужной список так и впишут - уволить, как сволочь!

Левашов надвинул на лоб фуражку и вылетел из комнаты, прежде чем вконец опешивший Бастрюков успел что-нибудь ответить.

Ординарец в сенях спал как ни в чем не бывало. Левашов схватил с гвоздя шинель и оказался на улице. Он выскочил, не думая, как ему быть дальше, но, увидев у крыльца "эмку" и дремавшего в ней шофера, мгновенно решился: семь бед - один ответ!

–  Поехали!
– беря себя в руки, спокойно сказал он шоферу.
– Полковой комиссар приказал вам съездить со мной в Одессу.

Когда Левашов выскочил из комнаты, Бастрюков хотел крикнуть, задержать его, вообще сделать что-то - он еще сам не знал что, но и голос и силы отказали ему. За окном зафырчал мотор, и Бастрюков услышал, как отъехала машина.

–  Сиротин!..
– заорал он, только в эту секунду наконец освободившись от оцепенения.
– Сиротин!

В дверях появился ординарец. Он испуганно смотрел в перекошенное лицо Бастрюкова.

–  Где вы были?

–  Здесь, в той комнате, вздремнул немножко, товарищ полковой комиссар.

Бастрюков окинул взглядом ординарца, увидел красную полосу на его щеке и понял, что тот говорит правду, - он спал и ничего не слышал. Посмотрев на стол с пустой водочной бутылкой и остатками ужина, потом еще раз на ординарца и поняв всю абсолютную невозможность без вреда для себя официально донести о случившемся, Бастрюков подумал о Левашове с тяжелой беспощадной ненавистью и, вытащив из кармана платок, вытер холодный пот.

18

Всю дорогу до госпиталя Левашов торопил шофера. Удовлетворение от того, что он врезал Бастрюкову правду-матку, сменилось досадой: с кем поделишься этим и кто тебе поверит? Ты ведь и сам еле поверил своим ушам! Только открой рот - и Бастрюков отопрется и вывернет все наизнанку, и еще тебя же затаскает по комиссиям. Нет, он не доставит Бастрюкову такого удовольствия.

А Бастрюков? Если Бастрюков сейчас же, сгоряча, не поедет жаловаться начальству, то, остыв, не сделает этого. Правды он не скажет, - не может, но, даже если переврет все вкривь и вкось, все равно останется неприятная для него двусмысленность: пригласил, выпили, поскандалил с подчиненным, и вдобавок все это вне службы, с глазу на глаз... Другое дело, что Бастрюков завтра же начнет мстить. Ну что ж, сам знал, на что шел - жизнь теперь будет лютая. А впрочем, война может все списать на одну минуту, был Левашов - и нет его! Против обыкновения вдруг допустив мысль о возможности собственной смерти, Левашов с двойным ожесточением подумал о Бастрюкове: "Как же так меня не будет, а он будет? И после войны будет?"

–  Нет, врешь, не умру!
– яростно прошептал он, как будто Бастрюков хотел и дожидался его смерти.

* * *

Городские улицы были пусты и черны. В порту горело, в небе вспыхивали разрывы зенитных снарядов. В Одессе было тревожно, как во всяком ночном городе, над которым кружат чужие самолеты.

Подъехав к госпиталю, Левашов вылез из машины и саданул кулаком в закрытые железные ворота.

В приемном покое все спали. Дежурная сестра спала, положив одну руку под щеку, а другую на телефон так, словно заснула, не успев снять трубку. На кушетке, накрытой рваной, нечистой клеенкой, спал дежурный врач. Один сапог у него был сброшен на пол, а другой не снят. "Видно, сил у бедного не хватило", - сочувственно подумал Левашов о враче, но подошел и растолкал его.

–  Чего вам?
– сонно откидывая голову к стене, спросил врач, глядя припухшими глазами на стоявшего перед ним батальонного комиссара в сдвинутой на затылок грязной фуражке.

–  Два небольших осколочка вынуть надо, - дотрагиваясь до вылезавшего из-под обшлага гимнастерки бинта, сказал Левашов.
– Но это потом. Дайте мне сведения, в каких у вас палатах находятся полковник Мурадов, капитан Ковтун и, возможно, интендант второго ранга Лопатин, - добавил он, вспомнив, что Лопатина с его хотя и легким, но лицевым ранением тоже могли переправить сюда из медсанбата.
– Хочу их навестить.

–  Время неподходящее, товарищ батальонный комиссар. Ночь. Госпиталь спит.

–  А нам по утрам нельзя сюда, товарищ военврач третьего ранга. Мы по утрам воюем. Так что будьте добры проводить меня к ним.

–  Добрым-то я, возможно, и буду, - вставая наконец на ноги, сказал врач.
– Только вот вопрос: не отправлены ли они на эсминец. Триста душ отгрузили. Видите, с ног сбились, спим на дежурстве. Марья Петровна, а Марья Петровна!
– Врач сиял руку медсестры с телефона, и рычажок звякнул. Медсестра проснулась не от его слов и прикосновения, а от этого звука.
– Где регистрационная книга? Поживей просыпайтесь. Видите, человек ждет.

Сестра вздохнула, протерла глаза и выдвинула ящик стола, в котором лежала большая регистрационная книга.

–  Сейчас посмотрим, где они, ваши, - сказал врач, перегибаясь через плечо сестры и перелистывая книгу.
– А, б, в, г, д...

–  Первым Ковтуна смотрите, - сказал Левашов.
– Он на "к" - Ковтун.

Военврач продолжал перелистывать книгу.

–  Карпов, Кавтарадзе...
– под нос бормотал он.
– Колоколов, Корниенко... Вот - Ковтун! Выбыл, отгрузили. Ковтун - плечевое, пулевое. Ваш?

–  Наш.

–  Отгрузили. Кто дальше? Муратов?

–  Мурадов, - поправил Левашов.

–  Все равно на "м", - сказал врач и опять начал перелистывать книгу. Полковник Мурадов. Ранение в область кишечника. Ваш?

–  Мой, - сказал Левашов.

–  Тоже отправлен. Этого помню. Тяжелый. Кто еще?

–  Переверните обратно на один лист, - сказал Левашов, - на "л" посмотрите. Лопатин.

Лопатина в книге не было.

–  Когда отвалит эсминец?

–  А это уж нам неведомо, - сказал врач.
– Мы отгрузили - и все! А когда отплытие?
– Он пожал плечами.
– Это и говорить не положено. Этим немцы интересуются!

–  А это точно, что вы их обоих отправили?
– строго спросил Левашов.

–  Вы что, смеетесь?
– обиженно сказал врач.
– Будите людей, вам по-человечески объясняют, а вы начинаете дурака валять! Вы что, выпили, что ли?

–  Я не выпил, - вдруг обидясь, крикнул Левашов: у себя в полку за все эти тяжкие сутки он не взял в рот ни глотка, а про выпитый у Бастрюкова стакан забыл, словно его и не было.
– Я не выпил. Я в бою был. Устал. Соображаю плохо. Почему вы смеете говорить мне, что я выпил?

–  Не шумите, - примирительно, но твердо сказал врач.
– У вас нервы, у нас нервы. Вы их на немцев и румын расходуйте, а на меня нечего! Сказал, что отправил ваших товарищей, значит, отправил.

–  Извиняюсь.
– Левашов показал на стоявший на подоконнике графин. Вода?

–  Вода.

Левашов налил из графина стакан мутной теплой воды и жадно выпил ее.

–  Спасибо, - сказал он, вытирая рукой губы.
– Поехал.

–  А как же осколки?
– окликнул его военврач, когда он был уже в дверях.