Так называемая личная жизнь

–  Может быть, достать тебе бронь на билет у нас в редакции?
– спросил он, встретив ее взгляд.

–  Мне ничего не надо, у меня все есть.

–  Тогда я тебя отвезу.
– Он вынул из кармана и отдал ей ключ от квартиры.

В машине оба молчали. Молчали и поднимаясь по знакомой лестнице. У дверей в квартиру остановились, и он поставил чемодан.

–  Как мы поступим с Ниной?
– спросил он о дочери. Спросил, хотя всю дорогу в машине думал об этом и уже решил, как поступить.

–  Я думаю, что пока ничего не надо писать, - неуверенно ответила она, и у нее снова легко навернулись слезы.

–  Пока - что?
– спросил Лопатин.
– Пока ты не решишь или пока я не решу? Пока - что?
– повторил он.

Он знал, что есть еще и другие "пока". Пока идет война, пока его не убьют или пока он не останется жив на этой войне. Пока она сама не поймет, насколько ей будет мешать в ее новой жизни пятнадцатилетняя дочь, если взять ее к себе. Наверно, будет мешать, но насколько?

–  Я еще ничего не решила, - сказала Ксения, не вытирая глаз и просительно глядя на Лопатина, словно ему ничего не стоило отложить этот разговор.

–  А я решил. Я напишу ей, что мы разошлись с тобой. Ей пятнадцать лет, и она должна все знать. Не думаю, что это особенно удивит ее.

–  Все равно для девочки это будет ужасное горе.

–  Ничего, - сказал он.
– Кругом нее сейчас гораздо больше всякого другого, более ужасного горя, чем это.

–  Тогда я тоже напишу ей.

–  Это твое дело. Я напишу ей и постараюсь с ней повидаться. А потом отправлю в Омск к сестре, если сестра согласится взять ее до конца войны.

–  Не знаю, я должна подумать. Я могу захотеть взять ее потом к себе. Ты должен учитывать эту возможность, когда будешь писать ей или говорить с нею.

–  Я не напишу и не скажу ей о тебе ничего плохого.
– Он хотел добавить, что дочь не дура и достаточно насмотрелась на их отношения. Но удержался. Уже решил, что не отдаст ей дочь и сумеет сделать это, потому что его желание не отдать ей дочь сильнее ее желания взять дочь к себе. И, чувствуя свою силу, не захотел быть грубым.

–  Не знаю, - беспомощно махнула она рукой.
– Поступай как хочешь. Ты и так сделал все, чтобы отдалить ее от меня.

Он промолчал, хотя это была неправда. Он никогда и ничего не делал для того, чтобы отдалить от нее дочь. Он просто был ей ближе, чем мать, и это началось давно, с тех пор, как девочка пошла в школу и начала делиться с ним, а не с ней главным из того, что происходило в ее маленькой, отгороженной от них жизни.

–  Хотя я чувствую себя сейчас виноватой перед тобой, но виноват все равно ты, - сказала она с полными слез глазами.

Ну что ж, в этом была доля правды!

–  Будем считать, что так, - сказал он и, поцеловав ей руку, пошел вниз по лестнице.

–  Вася!
– окликнула она его, когда он уже спустился на два марша.

–  Что?
– остановившись, спросил он.

Она смотрела на него, свесившись через перила.

–  Спасибо, что ты на меня не сердишься. И больше не высылай мне аттестата, не нужно.

–  Хорошо, не буду.
– Он, не оборачиваясь, пошел вниз.

2

Так он расстался со своей женой, которая с тех пор прислала ему три письма и в первом из них заверенную у нотариуса копию свидетельства о разводе.

Третье, осеннее письмо было уже не из Казани, а из Ташкента. Оказывается, ее мужа перевели туда, тоже директором, но в другой театр. Она писала, что рада этому переводу. Новое место, новые люди, и ничто не напоминает ей о прежнем.

"Ну и радуйся, пожалуйста. Я-то тут при чем?" - сердито подумал он тогда, осенью, прочитав это письмо. Но все равно ответил на него, как и на два первых, что жив, здоров, все нормально. У него не было причин обижать ее, не отвечая на ее письма. Пускай они не особенно умные, но ведь это при тебе, казалось бы, умном человеке, она так и не поумнела за пятнадцать лет совместной жизни...

С дочерью он сделал все, как решил. Вызвал по редакционному телефону на переговорную в Омске свою старшую, замужнюю, но бездетную сестру. Докричался до нее, объяснил в нескольких словах, что произошло, и получил разрешение прислать дочь.

–  Только если она сама захочет, слышишь?
– кричала на него по телефону сестра.
– И чтоб Ксения носа к нам не совала - выставлю! И сам не качайся, снова крикнула она.
– Слышишь?

–  Слышу, слышу, - сказал он.
– Уже по качаюсь, хватит.

Сестра знала, что он два раза, еще до войны, собирался расстаться с Ксенией, да так и не расстался. Дождался войны.

Сестра была учительницей математики, и была замужем тоже за учителем математики, и там, в Омске, работала в одной с ним школе тридцать пять лет, с девятьсот седьмого года. Ксению она знала, но не любила и, наезжая в Москву, останавливалась не у брата, а у своих знакомых.

Видела несколько раз и девочку. В последний раз - когда ей было двенадцать лет. И, уезжая к себе в Омск, на вокзале бесцеремонно сказала на прощание Лопатину:

–  На тебя наплевать, нисколько тебя не жалею, - что посеял, то и пожал. А за девочку страшно. Жаль, что нет закона: отнимать детей у тех, кому они не нужны.

Когда Лопатин сказал по телефону, что вышлет на дочь аттестат, а кроме того, постарается отправлять посылки, сестра ответила:

–  Разумеется! Кормить-то ее надо! А как у нас - сам догадываешься. Присылай все, что сможешь. Не бойся, кроме нее, ни на кого не истрачу.

Можно было этого и не говорить, но по своему самоедскому характеру все-таки сказала! Еще потом, после войны, заставит читать целый гроссбух сколько бы то получено и на что истрачено!

Ничего не поделаешь, такая уж была она - не подходи, ушибешься, - его старшая сестра Лина Николаевна, которую с детства любил и с детства боялся, а теперь собирался отправить к ней свою дочь.

Писать дочери о том, что произошло, он не стал. Попросил ехавшего в эти дни через Горький в Балахну в командировку по бумажным делам начальника издательства захватить на обратном пути дочь. Написал ей короткую записку, чтобы приехала повидаться, пока он здесь, в Москве, и послал ей вызов. Оформить его было сложно, но редактор, в свое время обещавший, но так и не отпустивший Лопатина съездить к дочери, теперь, как ни трудно, устроил этот вызов.