Так называемая личная жизнь

–  А если он меня не возьмет?
– сказала девушка.

–  Возьмет, он мне обещал. Он мне вчера сказал, что им нужны машинистки.

–  А если не возьмет?
– снова спросила девушка.

–  Не возьмет - напишешь, - сухо сказал отец и, не вылезая из машины, обнял и поцеловал ее.
– Ну иди, иди...

Она вышла из машины, и он, прильнув к стеклу, проследил за нею, пока она не перешла улицу и не скрылась в подъезде управления тыла.

–  Поехали, - сказал он.

Машина пересекла занесенную снегом и нерасчищенную Красную площадь, свернула по набережной на Полянку и выехала на шоссе. Батальонный комиссар сидел сзади и упорно молчал.

За Подольском закипел радиатор, шофер остановил машину, открыл дверцу, полез за заднее сиденье, с грохотом вытащил оттуда ведро и побежал за водой. Пока он доливал воду, из радиатора вырывались столбы пара и под сильными порывами морозного ветра, переломившись, отлетали в сторону.

Когда шофер наконец завернул пробку радиатора и влез в машину, Лопатин решился повернуться к своему спутнику.

–  Может, пересядете вперед, товарищ, Васильев?

–  Не надо, - сделал тот слабое движение рукой.
– Если хотите, сами пересядьте на заднее.

Он подвинулся на сиденье, и Лопатин сел рядом с ним - туда, где недавно сидела его дочь.

–  Сволочи люди, - вдруг ни с того ни с сего сказал Васильев. Настоящие мародеры! Было бы на фронте, пострелял бы своей рукой.

–  Я одного по уху зацепил, когда вы вперед ушли, - сказал шофер.

–  Зацепил, а что толку? Все равно были мародерами и останутся...

–  А что, в чем дело?
– спросил Лопатин, чувствуя, что пришло время поддержать разговор.

–  За все дай!
– сказал Васильев.
– За место - дай! За то, чтобы могилу вырыли, - дай! За то, чтоб сегодня, а не завтра похоронили, - дай! Даже за то, чтобы землей засыпали, - дай! Как будто можно землей не засыпать. А хотя с них все станется - не дашь, так и не закопают! Вытащат гроб из земли, в сторону поставят и кого-нибудь другого на этом месте похоронят, и опять дай! Дай хлеб, дай сахар, дай табак! Дай водки! Дай, дай, дай!

–  А если не дать?
– сказал Лопатин.

Васильев печально и зло усмехнулся:

–  На кладбище не заходили?

–  Нет.

–  И хорошо сделали. По неделе прямо на снегу гробы стоят, как в очереди - кто последний, я за вами! Это у тех, кто не дал. Не дал, потому что нету. Кто же пожалеет дать, если есть? Этим и пользуются, сволочи. Был бы я московским комендантом, - помолчав, сказал он, - сократил бы патрули и выделил наряды бойцов на кладбищах могилы копать. Ничего бы не составило. А так собралась - ряшка к ряшке - бесстыжая компания из пьяных инвалидов и просто жуликов, пользуются сложившимся положением, нашли себе теплое местечко - кладбище!

Раздраженно на какую-то минуту даже заставило его забыть о собственном горе.

–  Жена за меня беспокоилась, - сказал он после молчания, - а хоронить мне ее пришлось. Пока сообщили, пока доехал, только и осталось, что похоронить. Еще спасибо, что отпустили под предлогом командировки, а то лежала бы там в очереди.
– Его передернуло от собственных слов.
– Дочь-то у меня видели какая - безрукая... Горе - а они дай, дай, дай, дай! Как злые попугаи: копают - матерятся, опускают - матерятся. Ни стыда нет, ни совести, только глотка и брюхо.
– Он снова надолго замолчал.

Лопатин с пронзительной печалью подумал, что жизнь и смерть идут своим чередом и какие-то люди жадно урывают себе куски и на жизни и на смерти. "Жуки-могилыцики", - подумал он. Что ж, бывает и похуже! Кормятся и вокруг госпиталей, и вокруг этапных пунктов, и на станциях - при билетах, и в столовых при миске супа, на которую до того в обрез отпущено, что неизвестно, что выловить в свою пользу, а все-таки вылавливают, догола, до воды!

Что же, раньше, до войны, этого не было? Или он, как слепой, ходил и не видел? Или во время войны, когда, кажется, всему этому уж и вовсе не место, наоборот, его стало больше? Или испытания войны всколыхнули в людях так много сильного и чистого, что нечистое сразу лезет в глаза, как пятна на снегу? Где тут правда? И как это будет после войны: неужели то же будет?

Впереди расстилалось обледенелое, скользкое, серо-белое накатанное шоссе; по сторонам в сугробах мелькали и пропадали деревни. Километров за сорок до Тулы шофер притормозил: на обочине шоссе валялись перевернутые повозки и грузовики.

–  Еще недавно, видите, докуда танки Гудериана добирались?
– выходя из оцепенения, сказал Лопатину Васильев.
– Вон из той лощины шоссе простреливали. А сейчас мы - под Калугой. Может, даже взяли. Я когда вчера в Москву выезжал, шли бои на окраинах.

Прошел еще час, и "эмка" въехала в Тулу.

Лопатин бывал здесь до войны, но сейчас город трудно было узнать - он был весь перегорожен рогатками и баррикадами из обрезков полосового железа, болванок, ржавых газовых труб и прессованной металлической стружки - всего, что на скорую руку сгребли на старых заводских дворах и для прочности местами прихватили сваркой.

Проехав по окраине города мимо неприметных одноэтажных домов, в которых размещался штаб армии, армейский редактор высадил Лопатина у маленького чистенького домика, где квартировал корреспондент "Красной звезды" батальонный комиссар Тихомирнов.

Лопатину пришлось довольно долго помолотить в дверь, прежде чем ему открыл Тихомирнов - в валенках и без пояса.

–  Знал бы - подождал, не обедал, - радушно встретил он Лопатина, - по борщ еще не остыл, и сто граммов найдутся! Странно подумать, но мы с тобой не видались с финской! Надолго ли к нам?

–  Пока не возьмете Калугу. Или ты ее уже взял?

–  Не так-то скоро сказка сказывается! Давай сперва заложи базис, а потом уж требуй информации. Информация все же надстройка!

Пока Лопатин ел борщ, казавшийся ему на диво хорошим, Тихомпрнов, скинув валенки и удобно, по-турецки, подсунув под себя ноги в шерстяных носках, сидел напротив, на кровати, на фоне коврика с прудом и лебедями, и ласково смотрел на Лопатина своими черными, вкрадчивыми, девичьими глазами. У этого поповича, в пятнадцать лет ушедшего из отчего дома в комсомольцы и задолго до войны, еще в тридцатом, на раскулачивании, получившего свою первую пулю, была обманчивая внешность ласкового бездельника. На самом же деле он был человек хотя и веселый, и умевший удобно устроить свою жизнь в любой обстановке, но при этом неутомимый в работе и беспощадный к себе и другим. Редактор только и делал, что на летучках ставил его в пример.

Лопатин доел борщ и принялся соскребать со сковородки пшенную кашу с жареным луком. Встретившись взглядом с Тихомирновым, он улыбнулся:

–  Хорошо живешь, Алеша Попович! Расскажи, как твои дела? Как дезориентируешь своим тихим видом остальную пишущую братию и как потом вставляешь ей фитили? Или ты переменился?

–  Да в общем, нет.
– И Тихомирнов со смехом начал рассказывать, как, испуганные его оперативностью, от него теперь ни на шаг не отходят скопившиеся в Туле корреспонденты газет, ТАСС и радио.