Такая долгая жизнь

Мерсье был более воинственно настроен по отношению к немецкому нацизму. В нем текла еврейская кровь, и разгул антисемитизма вызвал в нем ярость.

— Ленин сказал, что ни одна нация, преследующая другую, не может быть свободной…

— О, Юра, не надо политики, — взмолился Мерсье.

— Но разве все, о чем мы говорим, не политика? — возразил Топольков. — Ты, кстати, не заметил, что Гитлер делит евреев на плохих и хороших? Хейнкель, который делает ему самолеты, — хороший еврей. Недавно я прочитал в газете сообщение специальной комиссии по расовому вопросу. Заключение этой комиссии гласит: «Слухи, распространяемые плутократами, что Хейнкель еврей, являются клеветой. Расовая комиссия установила, что Хейнкель стопроцентный немец». А великий ученый Эйнштейн для Гитлера — плохой еврей, потому что он не приемлет фашизм.

— Разве Хейнкель еврей? — удивился Стронг.

— Я Хейнкеля видел много раз вот так, как тебя… — сказал Топольков Стронгу.

* * *

Вскоре Чарльза Стронга отозвали в Англию и послали корреспондентом агентства Рейтер на Ближний Восток.

— Это похоже на ссылку, — сказал Топольков при встрече Мерсье.

— Ты прав. Материалы Стронга против нацизма не понравились Чемберлену. Он, видите ли, не хочет дразнить гусей, не хочет раздражать Гитлера. Миротворец! Да и наш Даладье не лучше, — заключил Мерсье.

Вскоре и Мерсье пришел к Тополькову попрощаться.

— Еду в Америку, — сообщил. — Ты же можешь сказать, что это похоже на ссылку.

— Клетка бывает и золотой, — ответил Юрий Васильевич. — И, признаюсь, мне очень жаль, что ты уезжаешь. Кажется, что общий язык с твоим преемником мы вряд ли найдем.

Так оно и получилось: и француз Жорж Готье, прибывший вместо Эммануэля в Берлин, и Гарри Томсон, новый корреспондент агентства Рейтер, были настроены больше антисоветски, чем антинацистски.

* * *

Стояли жаркие июльские дни тридцать шестого года. Как-то Топольков поехал на выходной в Варнемюнде на побережье. Железная дорога от Ростока до Варнемюнде проходила как раз мимо «Мариене», который Топольков хорошо знал по тем временам, когда они с Пантелеем Афанасьевичем Путивцевым работали там несколько месяцев.

Теперь «Мариене» было не узнать. Его новые крупные цехи раскинулись вдоль залива Варнов на несколько километров. Перед сборочным цехом большая площадь была выложена бетонными плитами, и на ней стояли, двигались при помощи тягачей новенькие двухмоторные бомбардировщики «Хейнкель-111». Тут же опробовали моторы. Стоял невообразимый гул от тысячесильных двигателей. Недостроенное когда-то поле аэродрома тоже было сплошь уложено бетонными плитами. К нему вела широкая бетонная полоса, по которой тягачи тащили новенькие бомбардировщики.

«Да, — подумал Топольков. — Дело идет к войне. Теперь не придется бедному Эрнсту [16] искать покупателей на свой товар».

Настроение испортилось. Без всякого удовольствия Топольков выкупался. Полежал немного на песке и отправился в обратный путь. Солнце было теплым и ласковым, но ничто не радовало.

Несколько дней он ходил под гнетущим впечатлением увиденного на «Мариене».

Как-то в его комнату постучалась Эрика. Ей хотелось показать Юрию Васильевичу обновку — демисезонное пальто. Оно было к лицу девушке. Вместо того чтобы сказать ей какой-нибудь комплимент, Топольков заметил:

16

Хейнкеля звали Эрнст.

— Вы хорошо зарабатываете на пушках…

Эрика была удивлена: Топольков всегда был так приветлив с ней!

— Да, я хорошо зарабатываю, — с некоторой даже злостью ответила она. — А вам это не нравится?

— Мне нравится, Эрика, что вы хорошо зарабатываете, и это пальто вам идет, но… мне бы очень хотелось, Эрика, чтобы утром вы говорили мне по-прежнему «Гутен морген», а не «Хайль Гитлер».

Эрика повернулась и ушла.

«Я все-таки не воспитан. А дипломат должен быть воспитанным, черт возьми!..»

В понедельник вечером Юрий Васильевич сидел у себя в гостиной на Клюкштрассе.

Эта улица всегда отличалась тишиной: общественный транспорт здесь не ходил и людей было мало. И вдруг Топольков услышал лязг гусениц. По мостовой шли танки. Удушливый запах гари влетел в раскрытое окно.

После танков пошла пехота. Это были не эсэсовцы, это был вермахт, и пели они не «Хорста Весселя» [17] , а шуточную солдатскую песню:

Девчонок наших Давайте спросим: Неужто летом Штанишки носят?

17

Нацистский гимн.

Но топот их подкованных сапог, бряцание оружием, отблеск света на вороненой стали были совсем не шуточными.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Береговая линия в этом месте была изломана, вдавалась в сушу, образуя небольшой залив. Если стать лицом к морю, справа возвышался глинистый косогор, засыпанный до прибрежной кромки шлаком. По верху косогора проходила железнодорожная ветка, куда маневровый паровоз-«кукушка» подавал вагоны с отходами металлургического производства. С левой стороны залив от моря отгораживал размытый волнами песчано-ракушечный мыс.

Почему это место называлось Калужинском — никто толком сказать не мог. Одни говорили, что это название древнее, тюркское, но искаженное, обрусевшее; другие считали, что Калужинск произошел от слова «лук» — береговая линия здесь действительно по форме напоминала натянутый лук; третьи доказывали: не от слова «лук», а от слова «луг». Место это было пойменным, луговым, и сторонники этого названия имели свои доводы.

Большая часть Калужинска осенью во время затяжных обильных дождей заливалась. Жаркими летними днями вода высыхала, но густая, сочная трава стояла до глубокой осени, до холодов, и, только прихваченная первыми морозцами, жухла, блекла, листики ее сворачивались, будто обожженные огнем.

В северной части луговины, вдоль дороги, идущей на Ростов, земля холмилась, была посуше, пригодна для огородов. Рослая, налитая подпочвенной влагой, кукуруза стояла на пригорке плотной стеной. Над подсолнухами с крепкими бодыльями, увенчанными темно-серыми шапками с желтыми ободками, всегда кружили воробьи, осенью вились перелетные птицы — дубоносы, щеглы, чижики.

Были в Калужинске и места топкие, болотистые, где перестоявший, хрупкий камыш соседствовал с камышом молодым, зеленым, гибким. В этих местах водились ужи, гадюки и лягушки. Теплыми летними вечерами лягушачьи концерты хорошо были слышны на даче металлургического завода.

Калужинск был любимым местом для ребят в поселках около завода — Касперовке, Скарамантовке, Стахановском городке.

Митька Дудка и его двоюродные братья Коля Бандуристов и Вовка Путивцев во время летних каникул почти каждый день ходили в Калужинск. Брали по краюхе житного хлеба, жерделы, шелковицу и приходили на целый день: гоняли тряпичный мяч по зеленому полю, валялись, черные от солнца, на желтом рассыпчатом песке, играли в латки, ныряя и догоняя друг дружку в воде.

Вода была ласковая, теплая, пресная. Такая пресная и чистая, что, когда хотелось пить, брали бутылку, ныряли поглубже, где вода прохладнее, вытаскивали и пили.