Такеси Китано. Детские годы
Шрифт:
Хаттори, в портрете которого нет и капли гротеска или даже юмора, — антипод Затойчи; он будто пришел из лиричных и исторически-дотошных самурайских картин Йодзи Ямады, ветерана японского кино, автора «Сумеречного самурая» и «Скрытого клинка». Хаттори заботится о жене и страдает от необходимости служить злу, однако делает свой выбор без лишних колебаний, фактически подписывая себе смертный приговор еще в момент первой встречи с Затойчи в стареньком деревенском кабачке. Как подлинный самурай, Хаттори — хладнокровный виртуоз меча, но в жизненных ситуациях, далеких от поля боя, он склонен к максимализму и сентиментальности. Это его и губит в столкновении с неуязвимым и бесстрастным Затойчи. Впрочем, Китано берет на себя труд указать зрителю, что Хаттори в своих поступках с самого начала руководствуется ложной посылкой: ронином, то есть самураем без хозяина, он становится от стыда — после того как на ристалище более сильный противник не только одержал над ним верх, но и избил деревянной палкой. Став наемником и тем самым определив свою дальнейшую судьбу, Хаттори настигает противника, слабого и смертельно больного. Настигает лишь для того, чтобы выяснить: тот побил его палкой лишь
Китано далек от того, чтобы наказывать самурая за непорядочные поступки и убийства невинных: он, как уже говорилось, не моралист. Хаттори для него — автопортрет, или по меньшей мере портрет среднестатистического героя его фильмов. Как персонажи Китано из «Точки кипения», «Сонатины» и «Брата якудза», он связан с организованной преступностью. Как Ниси из «Фейерверка», он ухаживает за смертельно больной женой и думает лишь о ее спасении, махнув рукой на себя. Даже умирает от руки Затойчи он не где-нибудь, а на пляже. Сам же Затойчи, напротив, совсем не похож на типичного героя Китано. Он — ряженый: волосы крашеные, на лице маска (роль которой выполняют закрытые веки, на которых тушью намалеваны по-детски широко распахнутые глаза). Некто, слепая судьба, которой безразлична личная судьба Хаттори — как его прегрешения, так и заслуги.
В «Затойчи» Китано убил в себе самурая. Убил и отпраздновал это в финале массовым исполнением чечетки под заводной ритм.
В «Затойчи» есть крайне забавная сцена, в которой один из негодяев пытается противостоять не знающему поражений герою, целясь в него из пистолета. Вопреки ожиданиям, огнестрельная игрушка оказывается совершенно бесполезной против меча. Предполагается, что действие фильма происходит в те же годы, что и действие «Табу», однако угроза западного влияния и клятых ружей вкупе с пушками совсем не ощущается. Эклектичный мир «Затойчи» — еще и мир сказки, в которой нет места реальности. Эта сказка — придуманная самурайская Япония.
Каждая деталь указывает на то, что это мир вымышленный, выстроенный искусственно: против обыкновения, Китано нарочито приглушает цветовую гамму и тщательно прорисовывает фон, наслаждаясь любой уличной сценой, любым необязательным флешбэком, показывающим еще одну сторону этой ирреальной реальности. Это не тот весьма правдоподобный мир, в котором жили и умирали его, подчас неправдоподобные, полицейские и якудза: здесь, напротив, царит не хаос, а своеобразный иерархический порядок. Порядок слышится и в той неожиданной ритмизованности, которую благодаря танцорам «The Stripes» приобретают некоторые сцены фильма. Этот порядок возможно нарушить, как бы перепрограммировав реальность (так поступают бандиты Гинзо, взимая с крестьян ежедневные поборы вместо ежемесячных), но он подлежит неизбежному исправлению, инструментом коего служит сам Затойчи. Массажист, как и сам Китано, — чужак в этом мире. Вместе с тем мир этот создан его волей, и потому он способен им повелевать. Лишь Затойчи дозволяется нарушать установленные правила.
Многие постоянные зрители Китано были не слишком довольны «Затойчи», мотивируя это тем, что сам он появляется на экране не так уж часто (особенно в сравнении с предыдущими героями Китано). Это вполне объяснимо: Затойчи — пришелец, а заодно и проводник по прошлому для современного зрителя. А вот окружают его разнообразные персонажи, обитающие здесь от века и неизбежные в любой японской картине на историческую тему. Китано добросовестно представляет их зрителю в первые пять минут — самурай с женой, две гейши, бандиты, крестьяне. На самом деле это первый случай, когда в фильме Китано, где сам он сыграл главную роль, есть так много других персонажей, претендующих на звание центральных.
Однако Затойчи из них все же самый важный: ведь девальвировать и разрушить самурайский миф поручено именно ему. Недаром именно он — некрасивый и нелепый бедняк-массажист — оказывается бесспорным чемпионом в боевых искусствах, а виртуоз-самурай, несмотря на все свои умения, не имеет ни малейшего шанса на победу. Вопросы чести для Затойчи тоже малозначительны, да и своим воинским талантам он особенного значения не придает: в основном он не атакует, а защищается и в каждой схватке одерживает верх запросто, играючи. С такой же показательной легкостью он всегда выигрывает в азартных играх. Мало кем замечено, что главная батальная сцена фильма, в которой под проливным дождем Затойчи запросто уничтожает, буквально рубя на части, восьмерых противников, — не имеет ни малейшего касательства к интриге. Перед ней и после нее мы видим неподвижного массажиста, сидящего на полу с застывшей полуулыбкой, с закрытыми (как обычно) глазами: возможно, это преувеличенно-кровавое сражение ему попросту снится. Можно пойти и дальше, предположив, что все происходящее в фильме — сон Затойчи и Китано. В финале, открыв глаза, непобедимый герой внезапно спотыкается и валится на землю — в точности как лунатик, карабкающийся во сне по крыше и падающий оттуда в ту минуту, когда его разбудят.
Не признанный классиком на родине, долгое время презираемый японскими продюсерами и кинозрителями, Китано вряд ли может считаться типичным японцем. Он чувствует себя в своей тарелке, оказываясь в Каннах или Венеции, но ему куда менее уютно на том или ином внутрияпонском фестивале. Китано — кумир всего мира, знающего его с иной стороны, чем японцы. И все-таки понять Китано до конца способен, наверное, лишь японец. Швейцарец Лимузэн, успев снять его в своих «Токийских глазах», для съемок документальной картины «Такеси Китано — непредсказуемый» специально пригласил профессора Сигуехико Хасуми, чтобы интервью с режиссером вел он; в диалог двух японцев лишь изредка вставляет свои несмелые вопросы европеец. Китано — азиат и гордится этим. Он даже по-своему борется с «американизацией», о чем свидетельствует одно из его эссе: «Америка оставила нам в наследство английские слова, не научив ими пользоваться. Тоже самое с идеями. Мы унаследовали слова «индивидуализм»
и «права человека», но не знаем, что с ними делать. Некоторое время тому назад в Америке была мода на все японское. В традиционных жаровнях сажали домашние растения, пояс для кимоно оби становился скатертью, а детский ночной горшок — плевательницей. Японцы много смеялись над этим, но, пожалуй, американцы тоже могли бы посмеяться над тем, как японцы понимают смысл слов «индивидуализм» и «права человека». Непривычные слова кажутся японцам очень важными, но они не знают, как их употреблять… Люди используют западные слова даже в тех случаях, если существуют их эквиваленты в японском языке. Они утверждают, что так слова звучат «чище». Черт побери, что они имеют в виду? Вы, придурки, где вы нашли чистоту? Уровень языковой культуры падает, все подряд говорят о «концептах» и «трендах», разучившись разговаривать на собственном языке. То же самое — со словами «свобода» и «право». Те, кто их употребляют, ни на что не годятся. Им бы только употреблять необычные иностранные слова, когда можно было бы обойтись японскими словами. Они говорят «секс» или «пенис», чтобы скрыть грубость японского языка. Это помогает расправиться с табу, тяготевшим над этими словами, покончить с воздержанием от удовольствий. Потому они небрежно бросают английские слова, которые когда-то стыдились произносить по-японски, и надеются, что никто их не поймет». Звучит веско. Вряд ли дело тут только в обиде на неудачный опыт работы в Голливуде.Традиционная Япония постоянно проникает в фильмы Китано — то там, то здесь, изредка, понемногу, всегда не вполне всерьез. Лица его актеров — маски театра Но, их тела — куклы театра Бунраку. Торжественное, почти ритуальное убийство гигантской мухи в финале «Снял кого-нибудь?» предваряют выступления народных умельцев в национальных костюмах и полуголых барабанщиков. Macao и его приятель в «Кикуджиро» подпрыгивают, пытаясь на лету заглянуть в круглые прорези на картонных фигурах в национальных костюмах, а потом во снах Macao являются причудливые фантомы и демоны в разноцветных кимоно. «Затойчи», при всех причудливых новациях, введенных в самурайский жанр, выдает наслаждение, с которым Китано наряжает своих актеров в костюмы XIX века, заставляя их играть на сямисэне, танцевать традиционные танцы, надевать старинные маски, бить в барабаны и т. д.
Конфликты Китано с соотечественниками не мешают ему ощущать себя японцем и показывать остальным, что такое настоящий японец: как поступил гангстер Ямамото в фильме «Брат якудза».
«Все мы желаем жить, и поэтому неудивительно, что каждый пытается найти оправдание, чтобы не умирать. Но если человек не достиг цели и продолжает жить, он проявляет малодушие. Он поступает недостойно. Если же он не достиг цели и умер, это действительно фанатизм и собачья смерть. Но в этом нет ничего постыдного. Такая смерть есть Путь Самурая. Если каждое утро и каждый вечер ты будешь готовить себя к смерти и сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем. Тогда вся твоя жизнь будет безупречной, и ты преуспеешь на своем поприще».
Этот канонический текст из второй главки «Хагакурэ» Ямамото Цунемото был неоднократно положен на кинематографический язык. В последний раз это произошло на Западе, и сделал это в своем «Псе-призраке» Джим Джармуш — режиссер, с которым сравнивал Китано автор великих самурайских фильмов Акира Куросава. Китано не верит в самураев. Его самураи — гангстеры-якудза. Читали ли они «Хагакурэ», неизвестно, но завету самурая-отшельника начала XVIII века следовали слово в слово.
«Якудза хранят кодекс чести, который наследует деформированному кодексу чести самурая, — в него входили, в частности, верность сюзерену и семье, а также самоотречение, которое могло привести к самоубийству. Они должны были выбрать самый красивый способ умереть», — сказал о своих героях Китано, представляя «Брата якудза» на фестивале в Довилле, Фестивале американского кино — хотя Китано отчаянно защищал право считать свой фильм японским: «Я хотел снимать в США и поэтому нанял американцев. Но я поставил продюсерам свои условия: самому определять окончательный монтаж и не делать изменений в сценарии. К тому же съемочная группа в основном состояла из японцев. Я никогда не буду работать с голливудской студией, потому что этими принципами поступаться не хочу! Никогда Китано не будет американцем, ни за что. Единственное американское свойство этого фильма — то, что его снимали в Лос-Анджелесе».
В «Брате якудза» Китано фактически вернулся к тому, о чем говорил в своей первой роли. Как и в «Счастливого рождества, мистер Лоуренс», перед нами история неудавшихся взаимоотношений Запада и Востока. Только на сей раз не пленные европейцы оказываются во власти японских военных, а одинокий японец попадает в чужой мир Лос-Анджелеса и пытается соблюсти в нем свой кодекс, что в конечном счете и становится причиной его гибели.
Первый же кадр демонстрирует нехарактерный для Китано экспрессионизм — искаженное, сбитое наискось изображение героя, стоящего у аэропорта LAX, наглядно свидетельствует о невозможности вписаться в чужой пейзаж. Каждое индивидуальное свойство Ямамото кажется в Америке чертой специфически японской, будь то молчаливость, склонность к резким бескомпромиссным поступкам или умение виртуозно жульничать в азартных играх. Китано не гнушается стереотипами, давая своему герою фамилию Ямамото и псевдоним Сакамото (две японские фамилии, хорошо знакомые иностранцам благодаря известному дизайнеру и популярному композитору). Находится в фильме место и для самурайской символики. Услышав о переходе «младших братьев» в лоно враждебной семьи, герой хватается за самурайский меч, взявшийся невесть откуда, а его бывший побратим доказывает лояльность новым «родственникам», совершая у них на глазах харакири. Умение умирать — эксклюзивное свойство подлинного японца. Младший брат Ямамото, насмотревшийся американского кино, пытается сбежать в решающий момент (разумеется, безуспешно), тогда как главный герой идет навстречу смерти. «Вы, японцы, такие непостижимые», — последние слова, услышанные им в жизни. Произносит их американец смутно-азиатской внешности — владелец бара, рядом с которым суждено умереть Ямамото.