Такие разные миры. Сборник

– Несомненно, как человек, формализовавший существующую правовую систему, – ответил Бакунин. – Не в качестве новатора вроде меня.

– Вы? Новатор?

– Дорогой мой Цицерон, еще при жизни меня признавали основателем анархизма.

– Вздор! – сказал Цицерон. – Анархизм – древняя теория. Наш латинский поэт Овидий в своих «Метаморфозах» писал о золотом веке, когда люди жили без законов и внешнего принуждения, не ведая страха наказания. В ту эпоху люди доверяли друг другу по собственной воле и не было надобности гравировать законы на бронзовых табличках.

Бакунин пожал плечами:

– У меня с античной литературой в детстве было плоховато. Так или иначе, все это не имеет значения. Я основатель анархизма новейших времен. Даже Маркс это признавал. Возможно, тайные власти вернули меня потому, что я известен.

– Не хочу вас огорчать, – заметил Цицерон, – но вряд ли можно оспорить то, что я известен гораздо больше.

Бакунин вздохнул. Его воодушевление улетучилось.

– Наверное, вы правы. Но факт остается фактом: мы живем в русской усадьбе, а не на римской вилле. Как вы это объясните?

– Может быть, у них под рукой не оказалось других декораций, – сказал Цицерон.

В безмолвной русской усадьбе времени было не определить. Цицерон и Бакунин, словно призраки, проплывали по коридорам, через спальни, через кухню, где не было съестных припасов. Порой Бакунин принимался рассказывать Цицерону о своих надеждах на будущее человечества, о сомнениях в Марксе, о восхищении Фихте и, самое главное, о преклонении перед великим Гегелем. Он говорил о неизбежности наступления анархизма, о необходимости упразднения аристократии, буржуазии и, наконец, пролетариата.

Цицерон не пытался полемизировать. Бакунин как будто не воспринимал взвешенных доводов. Чувство логики у него отсутствовало напрочь. И все же Цицерон ощущал некий трагизм, цельность, детскость в этом измученном и отчаявшемся человеке. Но тем не менее тяготился его обществом. Большую часть времени он стал проводить в просторных комнатах второго этажа.

Бакунин нередко отправлялся в долгие прогулки по лесам. Вернувшись, он падал на кушетку и смотрел в окно на заснеженные березы.

На стене, обращенной к кушетке, висело длинное зеркало в вычурной позолоченной раме. Однажды, когда Бакунин, по своему обыкновению, лежал, зеркало затуманилось. Затем наполнилось светом, который постепенно угас и сменился черно-белым изображением мужского лица.

– Как у вас идут дела, Михаил? – спросил Мерчисон.

– Превосходно, превосходно, – сказал Бакунин. – Но не пора ли нам за работу?

– О чем вы?

– Я сделал выводы. Мне очевидно, что вы из будущего, которое наконец достигло зрелости и признало неоспоримость моей теории. Заверяю вас, что готов проводить консультации, но, во исполнение моих принципов, я отказываюсь возглавлять любое правительство и вообще принимать участие в его деятельности.

– Так вот, значит, что вы обо всем этом думаете.

У Бакунина засияли глаза.

– Я понял, что наконец получил признание! Моя грандиозная теория воплотилась в жизнь! Наконец-то она принята человечеством и восстановлена в правах!

– Боюсь, вы все не так поняли, – сказал Мерчисон. – В качестве работоспособной политической теории ваш анархизм примерно так же полезен, как снегогенератор на Северном полюсе. Анархизм – это что-то из курса наших студентов-политологов. Может быть, слишком жестоко так вам говорить, но лучше сразу уяснить положение вещей.

– Если моя теория не пользуется влиянием, почему вы вернули меня к жизни?

Мерчисон не мог назвать Бакунину реальную причину. Симулякрам не понять причудливой смеси государственных и деловых соображений, которые определяют выбор конкретного персонажа.

– Вы представляете исторический интерес для ряда наших ученых, – сказал Мерчисон.

– Понятно. И что я должен делать?

– Ничего особенного. Просто побеседовать с некоторыми людьми.

Бакунин рассмеялся:

– Всем вам только этого и надо. Просто небольшая беседа. Расскажите нам кое-что. Но вопросы продолжаются и продолжаются, и они не кончатся, пока ты не предашь самого себя, не обвинишь друзей и не поступишься всеми своими принципами.

– Все не так, – сказал Мерчисон. – Я говорю о нескольких непринужденных разговорах в приятном обществе образованных мужчин и женщин.

– Конечно, они всегда используют именно этот типаж. Думаете, я не понимаю, о чем идет речь?

– Кто эти «они», которых вы постоянно упоминаете?

– Разумеется, ЧК, тайную царскую полицию.

Мерчисон застонал:

– Послушайте, Михаил, вы все понимаете неправильно. И вообще, все эти дела уже давно в прошлом.

– Это вы так говорите!

– Черт возьми, Михаил, вы знаете, что мы вернули вас к жизни. Любые интересующие нас секреты мы могли бы взять прямо из вашей головы. Вы это понимаете?

Бакунин поразмыслил:

– Да, похоже на правду.

– Тогда давайте сотрудничать?

– Нет, – сказал Бакунин.

– Почему?

– Потому что я Бакунин. Я указываю путь, я готов погибнуть, но я не вступаю в сговор.

– Отлично, – пробормотал Мерчисон. – Просто замечательно. Михаил, послушайте, это для меня очень важно. Если бы вы мне помогли, я бы сумел многое для вас сделать.

– Я понимаю, что вы сильны. Очевидно, в каком-то смысле способны возвращать к жизни мертвых.

– Да.

– Я буду с вами сотрудничать, – сказал Бакунин.

– Спасибо, я знал, что вы…

– Если вернете мою Антонию.

– Прошу прощения?

– Мою жену, Антонию. Вряд ли вы слышали об этой простой женщине родом из маленькой сибирской деревни [1] . Она примирила меня с жизнью.

– Я посмотрю, что можно сделать, – сказал Мартин. – Тем временем подготовьтесь к вашему первому интервью.

1

На самом деле Антонина, родом из города Томска. (Здесь и далее примечания переводчика.)

– Только когда здесь появится Антония.

Мерчисон потерял терпение:

– Михаил, я могу вас выключить так же легко, как включил. Для вас это будет равносильно смерти.

– Вы называете это жизнью? – вдруг язвительно расхохотался русский. – Нет уж, отправляйтесь обратно к царю, или на кого вы работаете. Скажите ему, что Михаил Бакунин, призрак, валяющийся на кушетке, в пространстве, которого не существует, в своей новой жизни не признает его власти так же, как не признавал в прежней.