Таких не берут в космонавты. Часть 1

Я взял со стола портфель, посмотрел на свою двоюродную сестру.

Ответил:

— Вот над своими дальнейшими планами я сейчас как раз и размышляю.

— Ты помнишь, что завтра у нас вторым уроком немецкий язык? — спросила Иришка.

— Допустим.

— Ты обещал Лидии Николаевне, что напишешь сочинение о своей жизни. На немецком языке.

Я задумался — в прошлый раз я никакие сочинения в Кировозаводске не писал.

* * *

Дома мы с Иришкой разбрелись по своим частям комнаты — уселись за написание домашних работ.

Я заглянул в дневник — увидел там то самое задание по немецкому языку, о котором в школе мне напомнила сестра. Задание гласило, что мне нужно было составить рассказ о своей прошлой жизни. Описать, каким я видел себя в будущем. В качестве вывода мне следовало сообщить, о своих самых заветных желаниях. Не о планах на будущее, не о мечтах — именно о желаниях.

Я усмехнулся, открыл тетрадь.

Пробормотал:

— Ладно. Сейчас я вам напишу. И о себе. И о будущем. И о своих желаниях.

«Меня зовут Василий Богданович Пиняев, — написал я по-немецки. — Я родился 5 апреля 1949 года в городе Москва, СССР. 17 января 2026 года в клинике города Гейдельберг, ФРГ, я умер…»

Глава 11

«…Мои родители много работали. Родить, они меня родили, но на моё воспитание время не выделили. Едва ли не с рождения моим воспитанием занималась бабушка, папина мать. Раньше она была известной балериной. Во время Великой Отечественной войны эшелон, где она ехала, разбомбили немцы. Бабушка получила ранение, от которого полностью не оправилась. Поэтому она распрощалась с балетом. Но искусством бабушка интересоваться не перестала. В этом же ключе она воспитывала и меня: я не учил таблицу умножения и не практиковался в устном счёте — уже с трёх лет я посещал занятия по хореографии и по вокалу, с пяти лет играл на фортепиано и на скрипке. Но 'выстрелил» именно вокал.

Бабушка услышала моё выступление на утреннике в детском саду, где я исполнил «Песню о родной стране» из кинофильма «Чук и Гек». Помню, с каким удовольствием я тогда пел: «И где бы ты ни был, всегда над тобой московское небо с кремлёвской звездой!» Бабушка мои старания оценила — занятий по вокалу в моей жизни стало в разы больше, они вытеснили из моей жизни страдания со скрипкой (чем тоже меня порадовали). Уже через неделю после того выступления в детском саду я познакомился с бабушкиным другом — руководителем хорового коллектива «Пионер», существовавшего при Гостелерадио СССР. Не прошло и двух лет с моего первого занятия с хором, как я впервые выступил в качестве солиста хора — мне тогда исполнилось семь лет.

Учёба в школе в те годы была лишь побочным явлением в моей жизни. Главным моим занятием было пение. Пение было моим любимым занятием, пусть я и сильно уставал во время репетиций. Когда я пел, я будто бы дышал полной грудью — во время перерывов между репетициями и выступлениями мне словно не хватало кислорода для дыхания. Я сбился со счёта, на скольких сценах и в скольких городах нашей страны я побывал. Везде меня встречали и провожали овациями. Мне дарили цветы, сувениры и конфеты. На торжественных приёмах в Кремле я приветствовал делегатов Съезда и иностранных гостей. Мне пожимал после выступления руку Первый секретарь ЦК КПСС, и я сам дарил ему цветы.

12 апреля 1961 года я радовался вместе со всей страной первому полёту человека в космос. Мне кажется, со дня моего дебютного сольного выступления в качестве солиста хора это событие было первым, на время заставившим меня позабыть о пении. Я помню, как по улицам шли толпы людей с самодельными транспарантами. Помню надписи на этих транспарантах (белых, словно пошитых из обычных простыней): «СЛАВА ПЕРВОМУ СОВЕТСКОМУ КОСМОНАВТУ!», «ФАНТАСТИЧНО!», «ЮРИЙ ГАГАРИН». Я смотрел по телевизору, как встречали Гагарина. Помню, как он шёл к встречающим его людям по расстеленной на земле ковровой дорожке; а на ботинке у него будто бы болтался развязанный шнурок — позже я узнал, что это была подтяжка от носка…

Полёт Юрия Гагарина в космос стал ярким финальным аккордом светлой полосы в моей жизни. Которая закончилась в мае 1961 года, когда у меня во время выступления впервые «сломался» голос. Я помню, как испытал во время того выступления сперва растерянность, а потом меня будто бы захлестнула волна ужаса и стыда. Потому что я впервые осознал, что пел не идеально. Помню, как взрослые меня успокаивали после концерта. Как бабушка придумывала оправдания моему фиаско. Но уже в тот день я почувствовал, что «всё кончено». Проблемы с голосом не исчезли — они нарастали, как снежный ком. Врачи твердили, что это «нормальное явление» в моём возрасте. Они огласили мне приговор: прекратить пение до того дня, как мне исполнится шестнадцать лет.

Изменения в своём новом статусе я почувствовал уже летом, когда побывал в пионерском лагере (родители отправили меня туда, как в ссылку). Именно в лагере я впервые подрался. Я первый бросился на своего обидчика с кулаками. Не проиграл в схватке подчистую лишь потому, что превратился тогда едва ли не в берсерка, не чувствовавшего боли. Но схлопотал первый фингал под глазом. Впервые разбил себе кулаки в кровь. Я хорошо помню, как бабушка охнула при виде моего лица, разукрашенного в сине-жёлто-зелёные цвета. А 19 августа 1961 года бабушка умерла — мне долго казалось, что её «подкосили» постигшие меня в том году неудачи. Хотя родители мне и твердили, что у бабушки давно уже были серьёзные проблемы с сердцем.

1 сентября 1961 года для меня началось то, что журналисты в своих статьях позже назвали: «Падение с Олимпа славы стало для Васи Пиняева тяжёлым испытанием». Я больно ударился при этом падении. Сейчас я удивлён, что вообще тогда не «слетел с катушек». В то время мне казалось, что едва ли не каждый ребёнок и педагог в моей московской школе радовались этому моему падению с Олимпа. Для большинства из них я превратился из «гордости школы» в двоечника и хулигана. Как оказалось, за время своей концертной деятельности я знатно запустил учёбу (по всем предметам, кроме музыки и иностранного языка). Только за сентябрь 1961 года я подрался не меньше десяти раз — синяки не сходили с моего лица.

Боевую раскраску на моём лице увидел вернувшийся из очередной командировки отец. Помню, как папа сидел в своём любимом кресле, курил сигарету и задумчиво рассматривал моё «разукрашенное» лицо. Потом отец затушил сигарету и ушел к себе в кабинет. Я слышал лишь обрывки его разговора: папа кому-то пообещал, что «он завтра придёт». Сразу догадался, что «он» — это я. Папа положил трубку, позвал меня к себе. Сообщил мне, что договорился со своим «хорошим знакомым», который двенадцать лет работал в Японии — тот научит меня «правильно» драться. Отец сказал, что раз уж я не справляюсь со своими проблемами без драк, то лучше уж буду в тех драках побеждать, чем радовать окружающих своим унылым видом.

Занятия у папиного «хорошего знакомого» мне понравились. Потому что уже в начале 1962 года я признал их несомненную пользу: тогда я впервые вышел из схватки с очередным обидчиком бесспорным победителем. В школе меня уже не считали «хлюпиком» и «музыкантишкой». Злорадные шепотки не смолкли. Но теперь они всё чаще звучали у меня за спиной. Надо мной всё реже потешались, глядя мне в лицо. А с начала учебного года в 1962 году о моём певческом прошлом школьники вспоминали всё реже — не в последнюю очередь по причине того, что многие видели мои схватки с обидчиками. Учёбе я теперь уделял гораздо больше внимания, чем в прошлые годы. На уроках немецкого языка так и вовсе стал лучшим учеником.