Такова спортивная жизнь

— Ничего, Лин, я просто упала, — и они прижались друг к другу.

Я спустился вниз и вышел через черный ход во двор, чтобы собрать свои вещи. За забором, как овцы, толпились люди, слушали, наблюдали, шаркали подошвами по шлаку, посмеивались, делали вид, что ничего не произошло. Когда я вернулся в дом, она уже была на кухне. В соседней комнате вопил телевизор. Рекламировал стиральный порошок.

— Ты уйдешь сейчас или утром? — спросила она, наблюдая, как я чищу одежду и вытряхиваю шлак из книжек. Она как будто успокоилась. Кожа на ее ладонях еще багровела — рвать рубашки не так-то легко.

— Я вообще не уйду.

— Чего ты хочешь… чтобы уйти? Я тебе отдам все что угодно. Все, что у нас есть, — она прижалась к столу. — Хочешь лечь?

— Мне ничего не нужно. Я остаюсь.

— Тогда мне придется позвать полицию, — сказала она тупо.

— Меня можно выселить, только если я буду предупрежден за неделю.

— Ну, тогда уйду я. Заберу Линду и Йена и уйду. Лучше жить в какой-нибудь яме на задворках, чем оставаться здесь с тобой. Ты нас всех отравляешь. Послушай-ка их — они же насмерть перепугались, — и она распахнула кухонную дверь, чтобы я услышал, как плачут ребятишки.

— Это ты виновата — нечего было так вопить. Тебе надо просто освоиться с тем, что я остаюсь. И ты перестанешь зря расходовать столько энергии.

— А на что мне ее еще расходовать? Ты, видно, не понимаешь, что ты такое. Каким ты нам кажешься.

— Я вижу только, что вы едите. Какую одежду носите. Как развлекаетесь. Когда я только поселился здесь, у вас на всех троих не было ни одной целой рубашки!

— Развлекаетесь! Развлекаетесь! Ты говоришь: развлекаетесь! Когда ты стоишь у нас над душой. Словно поганый хозяин… Если нам что и было приятно, так это ты нас заставил. Да, заставил!

— Ты совсем ничего не ценишь, черт подери! Ничего из всего, что я для тебя сделал! — крикнул я, обозленный ее вонючей неблагодарностью. — А я-то обходился с тобой лучше, чем даже с отцом и матерью. Как ты можешь так говорить? Да ведь ты живешь лучше любой другой женщины на этой улице.

— Нет, ты псих. Ты просто псих, если думаешь, что я должна… должна… должна хоть чуточку за то, что ты сделал. Говоришь сам не знаешь что. Да ничего ты для нас не делал, кроме того, что тебе самому хотелось. Ты делал только то, что тебе нравилось. Ты никак вообразил себя господом вседержителем… из-за этой твоей паршивой машины, этого твоего телевизора и поганого манто. Я все сожгу! Все, чего ты касался, я сожгу! Как только ты уйдешь — каждую щепку и кусок, которых ты касался. Просто ты не можешь увидеть, каков ты. Ничего ты не видишь. Я живу лучше любой другой женщины на этой улице! Да у меня не жизнь, а ад! Стоит мне голову поднять, как кто-нибудь уже тычет в меня пальцем и говорит, что я твоя… шлюха!

— Кто это говорит?

— Кто это говорит! Нет, вы его послушайте! Кто?.. — Она захлебнулась смехом, сдавленным смехом, выжатым из желудка. — Ах, богу не нравится, что кто-то зовет меня шлюхой? Что, бог собирается выехать на своей распрекрасной машине и посшибать их… посшибать их за то, что они не здороваются с его мразью? Ну что ж, бей их! Изничтожь их! Рви их, круши, пока от них и клочка не останется! Уж позаботься, чтобы они этого больше не повторяли… Все они над тобой смеются. Как удивительно, а? Все показывают на тебя пальцем. Ты этого не знал? Они думают, что ты хочешь быть не таким, как они. Они все показывают на тебя пальцем. И на меня. И на Линду. И на Йена. Мы теперь больше не порядочные — из-за тебя. Из-за того, что ты каждую субботу выламываешься перед тысячами таких, как они. Мы точно калеки, которые не смеют показаться на людях. Ты поставил свое вонючее клеймо на всех на нас.

— До чего же соседям интересно это слушать!

— Ничего… ничего, они уже наслушались. Они слушают это каждый вечер. И сегодня, как всегда… Если тебе нужно предупреждение за неделю, считай, что ты его получил.

Она нагнулась и завопила в камин — Фарерам за стеной.

— Вы мои свидетели! — кричала она. — Когда придет полиция. Предупреждение за неделю, считая с этой минуты.

— Ты думаешь, они все такие же сумасшедшие, как и ты? Нужно ли поднимать такой визг?..

— Я не думаю, что они такие же, как я. Я знаю, что они не такие. Они гораздо лучше. Все до единого лучше меня. До того, как ты тут поселился… конечно, тебе это не известно, но меня уважали. Все здесь, вся улица — ну все, они все меня уважали. И думали обо мне только хорошее — как я воспитываю Линду… Но я не собираюсь прихорашиваться. Я себя не обманываю. Не то что ты. Я знаю, что я такое.

— Тебе это кажется, потому что ты боишься…

— Ты меня не знаешь!

Она обошла комнату, глянула в окно, снова посмотрела на стены.

— Я тебя знаю, — сказал я. — Еще бы мне тебя не знать! Я прожил здесь достаточно долго.

— Ты меня не знаешь. Да и как это ты можешь меня знать? Ты же никого, кроме себя, не видишь. Когда я была моложе… Прежде я чувствовала себя молодой. А из-за тебя я чувствую себя старой. И ведь я старалась. Старалась поступать правильно. Старалась и старалась… Я хотела… я хотела только, чтобы меня оставили в покое. Ты не был мне нужен. Я не просила тебя являться сюда и навязываться.

— Но ты брала все, что я тебе давал. И не говори, что тебе никто не нужен. Я обходился с тобой, как с королевой. Вот погляди на все на это, что я тебе надарил!

— И говорит, говорит! Не понимаю, чего ты этим думаешь добиться. — Она, казалось, кончила и собиралась уйти. Но тут добавила: — Неужели ты не можешь понять? Ты нам не нужен.

— Все дело в том, что ты бесишься, если видишь человека, который не ползает на брюхе. Что, скажешь, не так? И ты хочешь, чтобы я ползал, как все остальные… как Эрик ползал. Посмотри-ка на тех, кто тут живет. На тех, кто с тобой не здоровается. Только посмотри на них. Ни одного настоящего мужчины. Все лежат на спинках — топчи их, кто хочет! У них не хватает духу встать и ходить, как сделал я. И вот поэтому ты стараешься доказать, будто это я вонючка. Я!

— И говорит, говорит!

— Заткнись и послушай меня. Это они хотят, чтобы ты вела себя вот так. Ты им не по нутру, потому что тебе повезло. Не будь у нас денег, машины и манто, нм было бы наплевать, живи у тебя хоть сотня мужиков. А хотят они только одного: чтобы ты барахталась в такой же грязи, как и они. Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь? Я мог бы тебе сказать, что мне говорили люди, — у тебя бы от этого ногти на ногах слущились. И только потому, что я играю в лиге. Разве не так? Ты же знаешь, что так. Скажи, что это так!

— Ты не знаешь. Ты не знаешь, каково это.

— Нет, знаю. Они ненавидят меня, ненавидят тебя… даже Йена и Линду ненавидят. Только ты не хочешь этого видеть. Почему-то, как дура, как полоумная, ты обязательно хочешь думать на их лад.

Она извивалась у стола, стучала по нему, требуя молчания, мотала головой так, словно я схватил ее, а она вырывается.

— Ты не знаешь. У тебя всегда все было.

Кто-то — скорее всего мистер Фарер — дубасил в стену, потом застучал у камина. Я грохнул в ответ кочергой. Сверху в камин свалился кусок штукатурки. По шлаку бегали ребята и визжали — играли во что-то.

— Сейчас сюда явится полиция, — сказал я ей. — Достань-ка пиво и включи телевизор, чтобы он прогрелся.

— Для тебя нет ничего чистого, — бормотала она. — Ты пачкаешь все, к чему прикасаешься.

— Уж очень ты чувствительна. Мне эти разговорчики тоже не нравятся, но я ведь не жалуюсь. Те люди, про которых я говорил, — они мои приятели, мои болельщики. Мне все равно, что они думают. А попробуют заикнуться мне об этом, я вобью им зубы в глотку. А ты… ты злишься, что я вам помогаю.