Талисман жены Лота

Это был тот оке самый талисман!

Вернее, нет, не тот же самый. Это был ее талисман. И наяву, и в этом эротическом полусне, который она видела про какую-то другую женщину... Надевшую ее загорелую кожу... разбудившую ее желания... и... предающуюся греху под палящим солнцем... Конечно, греху! У нее – муж...

«Интересно, как правильно сказать, – подумала очень серьезно Аглая, – предающуюся греху или ее, Аглаю, предавшую греху? Этому соитию в безумстве жары? ...Как тот... ремесленник... или пастух, Бог его знает! – этот страстный любовник-ювелир назвал мужа? Лот?»

– Спятила! – накрутив больно волосы на кулак, обратилась к себе во втором лице Аглая. – Ты совсем спятила! Какой грех? Чей муж? Любовник какой-то! У тебя нет любовника. И сто лет не было! Сублимация! Или как это правильно называется?! Вчера, там, в кейсарийском театре... Ты начала... обольщать постороннего мужчину... А как это еще называется? Ты шептала ему в уши неприлично-страстные слова про член ливанский... Тьфу! Кедр! Ты, записав его в Соломоны, обещала быть покорной, как рабыня. Рехнуться можно! А потом объявила, что он твой возлюбленный, а вовсе не римский легионер. И пела ему сладкие песни заунывные про Ханаан, и сыпучие пески, и... Понятно, почему он встать не мог!

Аглая не двигалась. Обличая себя, она все же понимала, что с ней происходит что-то необычное. Что все эти ощущения, видения... Это не плод фантазии одинокой женщины – она была готова поклясться. Это иная реальность, дверь в которую приоткрылась. Или кто-то приоткрыл ее... Мысли потекли вспять, в обратном порядке отсчитывая дни. ...Из разбросанных по осколкам видений, из безумных, невесть откуда взявшихся картин... из этого... Содома с Гоморрой... Иерусалимского... из черных скал... летящих с неба камней... из грохота и воя... из блеянья овец... из этой страстно-блаженной минуты, вознесшей ее – нет! Ту, другую, любящую женщинув объятья единого бога Счастья... из всей этой галиматьи последних дней начало что-то складываться. Не похожее ни на что и очень похожее на...

– Спишь? – не здороваясь, спросила она Юрчика.

– Нет.

– Врешь?

– Вру, конечно.

– Скажи, ты хорошо помнишь историю Лота?

– Аглаюшка, может, ты лучше вечерком позвонишь, дешевле будет.

– Нет.

– «И праведник шел за посланником Бога, огромный и светлый, по черной горе...». Анна Ахматова. Поэтическое осмысление 19-го пасука книги Бытия. Продолжи, Аглаюшка.

– «Но громко жене говорила тревога: не поздно, ты можешь еще посмотреть на красные башни родного Содома...»

– Верно, милая. «Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столбом». Бедная женщина!

– Кто, она?

– Нет, Аглаюшка – ты.

– Почему?

– Почему-почему. С утра раннего твоя головушка опять разными глупостями забита. Ну на что тебе этот старый маразматик сдался?

– Почему маразматик? Говорят – праведник.

– Аглаюшка, когда его дядюшка родной Авраам своего сыночка Ицхака зарезать собирался, это он исключительно из любви к Богу сделать хотел, правильно? Правильно. Стало быть, воистину праведник. А этот, блин! Жить, когда с Авраамом разосрался, решил в Содоме, а не где-нибудь! Людишки тамошние жировали, так как ни хрена налогов эйламскому царю Кдарлаомеру не платили. И Лоту так захотелось пожить, налогов не платя... В этом городе, Сдоме этом треклятом, нищих не было, ибо законом было определено: каждого нищего – взашей! Не кормить, не поить. Иначе – казнь. А оргии групповые никоим образом не пресекались. Отнюдь. Особенно в Содоме с Гоморрой. Остальные три города пятиградия – Адм, Цваим и Цоар – те чуток потише были... Ты слушаешь меня, Аглаюшка?.. Слушай, милая, если спросила про праведничка-то библейского...

Она и так слушала, надеясь с чужой помощью выпутаться из тонкой сети внезапных прозрений.

– Он че, гад, сделал, когда ангелов домой привел? Ангелы-то – что Рафаэль, что Габриэль – они, знамо, нищими представляться любили. Путниками, так сказать... Толпа, прослышав про беззаконие такое наглое, собралась под его домом и орать стала, что хочет странников поиметь. Трахнуть то есть, по-нашему говоря. Так что он сделал, а, Аглаюшка? Он сказал, нет: гости – это святое для моего дядюшки Авраама, супротив этого не пойду. Но тут у меня, мол, девки в доме есть. Молоденькие, хорошенькие, мужиков еще не знавали – дочки мои. Я сейчас вам их выведу, говорит, телочек своих, что хотите, то и делайте с ними. Насилуйте, милостивые господа, сколько вашей душе угодно. Хоть до утра, хоть до смерти. Хорош гусь? Кто ему какое указание свыше давал? По собственной инициативе, сука... Без всякого указания Божьего!

– У него две дочери было?

– Две. Обе девственницы. Это точно. Они потом своего папашку в пещерке изнасиловали, напоив вином как цуцика. Еще две, кое-где написано, замужние, с мужьями отдельно жили. Но это детали... И читал я в какой-то книжонке, что, вроде, еще одна дочь была, которой раз взбрело в голову нищего подкармливать. Это уже в Сдоме было, но еще до погрома, Господом учиненного. Так ее на костре сожгли за противозаконный акт. Хотя, мне кажется, проще было бы в смоляную яму запихать и там факелком подпалить: в Иорданской долине этих ям смоляных как собак нерезаных было... Ее вопль на содомян, есть версия, и был услышан Господом... Громко, видать, вопила, сердешная, на костерке-то... Вот Господь и решил, говорят, по горячим следам эту проверочку организовать.

– Юрка, а жена его...

– Что жена? Жена как жена... Одни говорят, что сама Лота заложила, проболтавшись, что в доме гости. Это когда он ее, якобы, за солью к соседям послал, чтоб жрачку посолить. Другие... Да много всяких версий... Ачто тебе она сдалась?.. «Кто женщину эту оплакивать будет?»... Сама-то Анна Андреевна оценила эту – «отдавшую жизнь за единственный взгляд». Потому что по существу такой же была... Редкая женщина...

– Кто?

– Ох, Аглаюшка... – вздохнул Юрка. – Ты – тоже... Когда приедешь-то, милая? У меня для тебя подарочек есть.

– Не знаю. Я занята. Старик попросил кое о чем.

Юрчик хмыкнул.

– Он попросил сопровождать его приехавшего из Германии родственника на деловых встречах... Сколько этот визит продлится не знаю, но недолго, может, месяц.... Они, думаю, хотят приобрести какие-то драгоценности для фамильной коллекции... Все замечательно, только вот... Зачем я им?.. Тут что-то нечисто... Что-то не так. Может, показалось... Думаю, что показалось, да? ...Юрчик!.. Алле!.. Гольдштейн!..

– Да, Аглая.

– Ты чего замолчал? Я думала, со связью что-то случилось... Все в порядке?.. Ты чего опять замолчал? – Аглая насторожилась. – Я тебя хотела еще кое-что спросить, эй!

– Да, Аглая. Что?

– Я вчера талисман чистила... Знаешь, бирюза цвет изменила, мне показалось. Она как бы поблекла... Или выгорела... Я знаю, что если камень меняет цвет, – это плохо, да? К беде?

Юрчик молчал. Но Аглая слышала, как он затягивается сигаретой и поэтому больше не дергала друга, терпеливо дожидаясь ответа.

– Что я тебе скажу, Аглаюшка... – наконец-то произнес он. – Ты эти глупости не слушай. Тебя они не касаются... Говорил: не снимай талисман, вот и не снимай. И старайся, чтоб никто чужой его не видел. Это твоя вещь. Только твоя. Для тебя сделана.

– Юр-ка... – нерешительно протянула Аглая, но так и не рассказала о вчерашнем случае на вилле.

Друг тоже безмолвствовал какое-то время, потом спросил:

– Аглая, слушай меня. Ты когда моешься, талисман снимаешь?

– Не-ет...