Там, на войне

Глубокие подвалы, охраняемые автоматчиками. Тьма не то что египетская, но всё равно тьмущая. Представьте себе большое скопление пленных, свежих, ещё не вымотанных до полусмерти, да в полной темноте. Ещё много пленных в госпитальном здании, раненые и медперсонал, но их решено не беспокоить… Такую уйму захватили в плен потому, что немецко-фашистское воинство начало отступать из города через Турецкий мост к крепости. А им навстречу, как раз через ту самую крепость и мост пёрли наши, пусть разрозненные, но целеустремлённо наступающие танковые, мотострелковые (да и без «мото»), навьюченные сапёрные, все прочие, в том числе разведывательные головные подразделения. Все эти наступательные огрызки с командирами и оперативными группами во главе старались опередить друг друга, что создавало изрядную сумятицу, принося не только нам немалый вред, но и урон врагу. Правда, всё это могло обернуться настоящим самоуничтожением, но гонка есть гонка, и тут без азарта, без риска не обойтись. Так и произошло: как раз на спуске, при выходе из города к Турецкому мосту переуплотнённая немецкая колонна, отступая, напоролась на наши передовые боевые группы мотострелковой бригады, сапёров, разведки и, конечно, танки. Кто уж там был первым, кто последним, пусть разбираются бездельники и конкуренты на звание Героя, а только две встречные силы врезались одна в другую и, конечно, взяла верх та, у которой было больше инерции, крепче гусеницы и кураж! Немецкая колонна была несколько раз насквозь прострелена, сходу смята, искорёжена, не только боевые, но и штабные, тыловые, медицинские подразделения разгромлены и пленены.

Что обычно делает победитель после длительных маршей и изнурительных боёв?.. Лихорадочно вспоминает, что последние столько-то суток ничего не жрал, и жажда у него пробуждается неутолимая. Победитель начинает тут же искать хоть какую-нибудь жратву и ничего не имеет против любой жидкости, даже если она сплошь алкогольная (лишь бы не отрава!). А здесь внутри захваченного города этого добра оказалось навалом. Искать ничего не надо — армейские продовольственные склады! Не изобилие, а всеевропейская обжираловка, от международных сардин до абрикосового повидла. Ну, и вина в бутылках, бутылях, бочонках: французские, итальянские, испанские… Хлеба не оказалось, зато сухари… В такой обстановке про раненых да и пленных недолго и позабыть, хорошо хоть охранение успели выставить. А тут вот пришлось вспомнить про них про всех сразу. Да ещё как!

Подвалы освещали ручными фонарями на батарейках. Ну, какое может быть электричество в только что взятом городе?.. Пленным наскоро объяснили, что каждый должен сдать одну-две вещи из своего обмундирования, потом, дескать, мы всё это им вернём. Но — потом! Каждому пленному указывалось, какую часть своего шмутья ему придётся снять и сдать автоматчикам. Так мы начали продвигаться по образовавшемуся проходу, но как только луч света переносился на следующую группу, уже начавшие было раздеваться осторожно перемещались в зону полной темноты и там растворялись среди толпы своих собратьев. У меня был свой фонарь. Вскоре стало ясно, что в такой путанице и неразберихе ни одного комплекта амуниции мы не соберём — пленные нас облапошивали.

— А ну, внимание! Все фонари потушили. Разом!

Водворилась напряженная тишина. Я дважды выстрелил из своего «вальтера» в потолок и попросил переводчика сообщить всем, да погромче:

— Один из военнопленных нарушил приказ, не разделся и не сдал указанный френч; он расстрелян за неповиновение; в дальнейшем мы будем поступать так с каждым нарушителем.

По команде зажгли все фонари и обнаружили, что доблестное воинство поспешно раздевается и сдаёт вещи… Мы двинулись дальше. Сам же я выбрал одного офицера моей комплекции и приказал ему раздеться полностью. Тот понял не сразу — переспросил. Я подтвердил распоряжение и сделал это довольно резко. Он мигом разделся донага, показав незаурядную натренированность. Я сложил весь его скарб вплоть до нижнего белья из парашютного шелка в один объёмный свёрток и завернул в первую попавшуюся немецкую плащ-палатку (туда же заложил и сапоги). Получился первоклассный комплект. Видно, мой манекен был каким-нибудь штабистом и чистюлей. Да! Чуть не забыл: я вернул ему его шинель, фуражку с высокой тульей, разумеется, все документы, знаки различий, какие-то награды, ремень и носки. Пытался объяснить, что быстро (зофорт!) пришлю ему свои солдатские сапоги с короткими голенищами. Он, как мне показалось, даже поблагодарил меня, хотя мог бы и проклясть. Ещё я попросил переводчиков и одного из знакомых автоматчиков охраны как-нибудь поприодеть моего несчастного. Больше я сбором обмундирования не занимался и поднялся наверх, как приказал генерал, «приводить себя в порядок».

Вскоре я уже разглядывал себя в зеркалах зала гостиницы. Тут без труда я обнаружил, что как есть смахиваю на франтоватого фашиста-негодяя. Что меня не обрадовало: пришлось смягчать облик при помощи малахая и все того же мехового жилета.

Первым в гостинице появился комбат Беклемишев в традиционно солдатском утлом облачении. Всё-то ему было тесно: рукава оказались коротковатыми, в подмышках тянуло и трещало, но, как человек выдержанный, он заставил себя примириться с невольным унижением, подавил неловкость, буркнул:

— Всё лучше, чем ничего, — и решительно направился к генералу.

Следом начали прибывать по два-три человека, пусть одетые нелепо, но уже не голые: рядовые, как две капли воды похожие на занюханных, ободранных фрицев, только что вырвавшихся из окружения, сержанты, умеющие сохранять известную лихость в любой обстановке, даже в этой — то шинель нараспашку, то в накидку, как развевающаяся бурка, или вражья пилотка задом наперёд, заломленная на ухо так, что не перепутаешь. Тут же менялись, облачались заново, смотрелись в роскошные зеркала, крякали от удивления или восторгались внезапно произведённым эффектом. Вновь прибывших встречали взрывами хохота, улюлюканьем и самыми замысловатыми, а то и уничижительными репликами. Труднее всего пришлось офицерам: в такой разношерстной массе мудрено сохранить остатки достоинства и возможность командовать другими. Не каждому же достался офицерский комплект! Вот так постепенно сошлись все. Очень быстро попривыкли, угомонились, всяк занялся своим делом: кто оружием, кто подгонкой обмундирования — штанов да френчей, кто раздобыванием портянок. Понемногу перестали замечать всю несообразность общей картины. Случайно попадавшие в зеркальный зал посторонние дёргались, ахали и шарахались — множество роскошных зеркал усиливали несуразицу впечатления. Выходить из гостиницы личному составу батальона было строжайше запрещено. Да и рисковать вроде бы никому не хотелось… Хоть и пообвыклись, шутки шутками, а облачённые во вражескую амуницию всё равно чувствовали себя не в своей тарелке.

Солдатские сапоги я штабному офицеру, конечно, отправил. Думаю, они ему пригодились и свою службу сослужили. Без обуви в плену погибель — там и других погибелей хватало. В подвалах и рядом шла своя работа. Всех пленных разбили по воинским профессиям, назначили старших или ответственных: решили извлечь какую-то выгоду из этого множества, а главное — вернуть боеспособность нашим войскам. Первым делом выделили артиллеристов, ну и зенитчиков. Заставили их искать затворы их собственных орудий. По традиции затворы всегда топят в ближайших водоёмах и запоминают места затоплений. Здесь ближе всего были обрывистые берега реки Смотрич, охватывающие старую часть города. Затворы нашлись неправдоподобно быстро. Кому же это хотелось подолгу отмокать и полоскаться в нестерпимо холодной воде? Сразу восстановили два орудия и одну автоматическую зенитную установку. В воздухе тем временем появился вражеский транспортный самолёт. Он пытался отыскать в этом кавардаке своих и сбросить им какой-то груз. Обучались стрелять сразу по живому самолёту, но попасть в цель не удавалось. Слаженности не хватало и сноровки. Тогда выбрали наиболее толкового немца в учителя, и дело стало налаживаться. Очень смешно получилось, когда немец, удручённый бестолковостью своих новых учеников, сел с приятелем за установку сам и первой же очередью повредил немецкий самолёт (но подбитый он всё-таки улетел.). Боеприпасов тут оказалось больше чем достаточно. А с горючим всё равно труба, ведь для наших танков нужна солярка, а у них всё на бензине. Зато со стрелковым оружием управились быстро — пулемёты, автоматы, винтовки и патроны без ограничений, лент наснаряжали полтора-два комплекта. А тут трогательное обращение командования в духе лучших фильмов про гражданскую войну: «Все, кто может держать в руках оружие… На Турецкий мост! Не впустим врага в наш город!»

Пьяных в городе к этому моменту, конечно, было немало, но и тех, кто всё ещё мог держать в руках оружие, тоже оказалось достаточно. Уже был назначен военный комендант города — заместитель командира корпуса по строевой полковник Белов — (однофамилец командира корпуса). Он-то и начал азартную борьбу с любителями алкоголя, малость позабыв о трезвом противнике…

На Турецком мосту, угодив под сокрушительный залп из немецких же пулемётов и автоматов, противник откатился и притих. Второй раз лезть на мост не решался. Слишком серьёзные потери понёс в первом боевом наскоке… В образовавшемся затишке наш нанайский парторг Хангени решил с толком использовать свободное время и заодно отличиться — объявил прямо на передовой открытое партийное собрание с повесткой дня:

Пункт № 1. Враг не пройдёт.

Пункт № 2. Приём в члены партии.

Для второго пункта у него в запасе был я, застоявшийся ещё с Орловско-Курской дуги в кандидатах, будущий член этой непобедимой, опасной и маловразумительной организации.

Признание, пробившееся сквозь турецкие укрепления

Считается, что заявление о приёме в партию я подал после окончания боёв на Орловско-Курской дуге, летом 1943 года. А партия у нас всегда была одна-единственная: честь, совесть, символ эпохи… Жаркий, палящий июль. Наше танковое направление было между Орлом и Брянском. Как бы враг ни сопротивлялся, как бы ни корячился, как бы мы ни ловчили, ни влипали, а всё равно наша армия медленно брала верх и под Курском (под Прохоровкой), и под Орлом — время такое пришло. Выдавливали мы неприятеля как из пересохшего тюбика, несли большие потери и ему причиняли немалые. Пересекли железку Орёл-Брянск, Орёл уже без нас освободили, мы взяли Карачев и до разрушенного Брянска добрались — отняли у них Брянск. Правда, он оставил нам на память «Зону пустыни». Уничтожено было всё, не то что до последней избы, а до каждой русской печи — взорванной, лежащей кирпичным пригорком, до каждой рельсины — загнутой, закрученной в кривую петлю, до каждой шпалы — переломанной с треском пополам. Специальные железнодорожные машины уничтожения были у них изобретены — уроды уникальные, мощнейшие. Когда первый такой сверхлокомотив захватили, мы ездили взглянуть на паровое чудище — производило впечатление и взывало к лютому мщению. Вот леса Брянские или, вернее, «Суровый Брянский Лес» оставался целёхоньким, могучим, вековым, казалось, неистребимым. Правда, заминированы его чащи были до полного охолпения, до… (нет слов!). Никакие сапёры все эти взрывчатые мисочки-кастрюльки, ящички-сковородки, всю эту взрывную кухню выковырять до конца так и не смогли. Каждый день, всякую ночь кто-нибудь подрывался то на немецкой, то на нашей партизанской мине, то на шальной, без имени и фамилии. Вот и радуйся тут, что тебе ногу оторвало на нашей, родной, а не на фашистской — или наоборот… радуйся, что не разорвало на части, а контузило-шандарахнуло, если не на всю, то на полжизни, с разламывающими головными болями и трясучкой… Радуйся!

Да не подавал я никому никакого заявления. И не собирался. Это наш драгоценный нанайский парторг Хангени пришел в палатку и говорит… Землянки в лесу только ещё начали строить, так вот он, стало быть, и говорит:

— Поздравляю.

— С чем это? — спрашиваю.

— Тебя представили к медали «За БеЗе».

У него-то их две — к чему бы его ни представляли, ещё с 1941 года, а давали каждый раз «За боевые заслуги» — самую первичную награду, хотя в войсках она ценилась наравне с орденом. Ну, представили и представили — молчу. Я же помню, как пьяный майор тогда ночью на дороге кричал так, что враг слышал: «К награде! Вот теперь точно, к награде!..», а меня только что не рвало от негодования. И ещё, вроде как по секрету, Хангени сообщает:

— А в конце приказал: «Принимай его в партию — молодой, перспективный». В общем, он сам даёт тебе рекомендацию и мне велел. Вот и все пироги, — заключил парторг. — А?..

— Что «А»?.. Что «А»?! — он застал меня врасплох, чего-чего, а такого оборота благодеяний я не ожидал: то тебя толкают головой в пекло, из пекла в омут кидают без особой нужды, то вдруг награждают, да с партией впридачу.

— Я ещё не готов… — с трудом выговорил я и только тут начал приходить в себя. — Я, правда, не готов. Потом, знаешь, как-то неожиданно… — Мой папа был на фронте, теперешняя Московская Зона Обороны, но с тридцать пятого по сороковой годы он сидел в ГУЛАГе, под Вязьмой, имел срок семь лет, отсидел четыре с половиной, и я не собирался обо всём этом никому рассказывать.