Там, на войне

«Вы должны знать, что смертность в немецких лагерях для советских военнопленных составляла 57,8 % — это означает ТРИ МИЛЛИОНА ТРИСТА ТЫСЯЧ»— а ведь это 5 млн. 709 тыс. 342 человека, оказавшихся в плену у фашистского вермахта. Это цифры германские. Где вы у нас такую цифру найдёте?.. Исходные цифры взяты из текста замечательного немецкого писателя Генриха Бёля— «Письмо моим сыновьям, или четыре велосипеда» (Журн. «Ин. Лит». № 12, 1985 г.) Бёль, может быть, не был нашим закадычным другом, но он не был никогда нашим врагом— при этом он всегда был предельно Честным Человеком. И последовательным противником, даже врагом всякого тоталитаризма: как немецко-фашистского, так и коммуно-советского (во всероссийском исполнении, во всенемецком, венгерском, румынском, болгарском, чешском и всяком другом…)

На хуторе Юзефа

Солнце покидало землю, но вдалеке ещё светились цинковые кровли. Туда, петляя, тянулась полевая дорога. В стороне от дороги торчал сломанный журавль колодца. Лёгким холодком тянуло из низинок. Выставили круговое охранение, и взвод, вернее, его остатки сошлись в просторной хате. Дело было на крайнем хуторе Юзефа, по карте он именовался Юзефовкой, в линии Белавинце-Бабуранце-Петряковце Старе. Вы, небось досадуете: «Чего это он кудахчет, выписывает перечень никому не нужных названий?..» Для вас это, может, и пустяки, а для меня — целая жизнь.

Расположились в хате на лавках, вдоль стен, а кто попредусмотрительнее, стал моститься в углах прямо на полу. Свет по привычке не зажигали, сумерничали и курили.

— Эй, панове! Протереть оружие! Вот вам щёлочь, вот масло, — старшина поставил на стол консервную банку с густой жидкостью, две завинчивающиеся маслёнки, кинул несколько тряпок и паклю.

— Рядовой Башкович, чего лежишь, будто к тебе это не относится?.. Гвардии рядовой Башкович!

— Я!! — он сразу поднялся. — Зачем чистить-то?.. Что, война кончилась? — этакий, заядлый одессит, хоть и обессиленный.

— Как это зачем?!

— Товарищ гвардии старшина, чур уговор, следующий раз идём на задание вместе. Сами увидите, я из своего автомата вообще не стреляю. Я их голыми руками. Уда-авливаю!.. Только чтобы не чистить оружия. Потом мою руки.

— Кого-кого? — не понял старшина.

— Врагов, разумеется. Фашистских приспешников!

Раздался одинокий усталый смешок.

Старуха хлопотала по хозяйству, а её дочь, женщина лет двадцати пяти, стояла в тёмной части горницы. Она оперлась спиной о косяк двери, плотно скрестила руки на груди и смотрела туда, где сидели Кожин и я. Словно выбирала.

Кожин был постарше, степеннее. Острые скулы на исхудалом лице, глубоко запавшие глаза. Большие жилистые руки лежали на коленях. Он ей по возрасту подходил больше, но пребывал в полной отключке. А я сидел и сидел себе — думать не думал, гадать не гадал… Но присутствие молодой женщины ощущал непрестанно. Старуха стелила постель в закутке между лавкой и печкой. Стелила мягко и широко, прямо на полу.

— Ма-ры-сю-ю! — позвала длинно и напевно. — Принеси овчину — мы здесь ляжем.

Молодая поправила платок и не спеша вышла в сени.

Кожин поднялся. Я двинулся за ним. Возле сломанного колодезного журавля приостановились.

— О Тосе вестей не имеешь? — на всякий случай спросил Кожин.

— Нет, — ответил я, повернулся и пошёл обратно.

Вестей действительно не было.

Почти совсем стемнело. На завалинке у хаты белел платок молодой хозяйки. Подошёл и сел рядом.

Весь вечер я заставлял себя не смотреть на неё: тёмные с отливом глаза, белый платок покрывал голову, видны только прижатые у висков прядки волос. Вся её спокойная стать тихо звала, тянула к себе. Была она лет на пять, а то и на шесть постарше меня, да ведь это не помеха, а подспорье — мой-то опыт в делах любовных был ничтожным и довольно безрадостным. Теперь, когда Кожин ушёл и солдаты не глазели, я почувствовал себя свободнее. Заговорил, то есть ляпнул ни с того ни с сего:

— Земли у вас здесь жирные?.. В смысле — хорошие?

Неуклюжее начало разговора не испортило:

— Были хорошие, а теперь не знаю, — ответила Марыся.

— Разве не здешняя? — я облокотился спиной о стену хаты.

— Родом здешняя, а работала в Барановичах на ткацкой мануфактуре.

Сумрак приближающейся ночи разрывался вспышками на горизонте. Её мамаша время от времени высовывала голову из сеней, стараясь не переступать порога. Она с опаской и недоверием поглядывала в мою сторону и спрашивала неестественно громко, словно запевала:

— Ма-ры-сю!.. Не стжеля?..

— Уж будто не слышите, — спокойно, не поворачивая головы, отвечала молодуха. — Стреляют. Но далеко. Вы спите, мамо.

— Правда, мамаша, вы бы ложились спать. Охранять— это уж наше дело, — проговорил из сеней рядовой Ромейко. Он вышел на смену часовому, потянулся, задрал голову к небу и проговорил:

— Как его вызвездило! Едрит-т-т… — и стал уходить от хутора.

— А тот высокий, почему такой? — спросила Марыся.

— Какой?

— Не пойму!..

По-настоящему высоким здесь был один лейтенант Кожин, и я сразу понял, что она спрашивает о нём. За какой-нибудь неполный месяц его как подменили: осунулся, постарел и начал держаться отдельно от всех. В редкие свободные часы он всё-таки наведывался ко мне, но говорили мало и всегда о событиях далёких, малозначительных.

Я спросил:

— Ты когда ушла из Барановичей?

— Нас погнали оттуда, — она вспоминала, — … в среду, второго марта.

— А мы как раз подходили к Волочийску. Грязь непролазная. Автомашины зарылись по самые кузова. Танки, и те еле ползли…

— Мы тоже. Каждый сапог — полпуда, — подтвердила Марыся.

— Вот его подругу там, у сахарного завода, и …

— Насмерть? — спросила она.

— Жива. Только с ногами совсем плохо. И еще одно ранение, вот сюда — я показал место на её руке выше локтя, но Марыся не отстранилась, даже чуть попридержала мою руку.

— О-о-о-й… — сочувственно с перехваченным дыханием выговорила она.

Две трассирующие очереди взмыли в небо, как бы извещая о наступлении ночи и справляя поминки. Впереди в темноте послышались шаги. Это возвращался Виктор Ромейко.

Охраняя, он прогуливался туда-обратно. Осторожно спросил:

— Товарищ лейтенант, а, товарищ лейтенант?

— Ну?

— Вы про неё?

— Про неё.

История с Тосей лежала тяжёлым бременем на душе каждого из нас, и почти все считали себя в чём-то виноватыми. Тут мнений было больше, чем спорщиков.

Я зашёл в сени, прикрыл за собой дверь. Чиркнул спичкой. Вышел с зажатой в кулаке сигаретой и сел на прежнее место чуть плотнее прежнего — наши плечи и бёдра соприкасались… Быстро холодало, но уходить в хату не хотелось — это уж точно. Марыся спросила: