Там, на войне
Шрифт:
— Так меня в этой хламиде свои же уконтрапупят, — запротестовал пожилой уралец Халдин, тоже парторг, но второй мотоциклетной роты..
— Да уж, без сопровождения нам в город нельзя… — его поддержали.
Парторг почесал в затылке:
— Пожалуй, так… Поход за боеприпасами отменяется. Обойдёмся… И последнее: у него кандидатский стаж на исходе, — указал на меня. — Фамилия, имя, отчество… Год рождения двадцать третий. Мы все его знаем. Вот рекомендации, моя в том числе. У него температура — сорок, так что вопросов не задавать. Какие будут суждения?.. Будут?..
Раздались отдельные тусклые голоса: «Принять», поднялись правые руки. У кого правая была повреждена, поднял левую.
— Единогласно, — сказал парторг. — По местам! Партсобрание считаю закрытым, — и скороговоркой — Прошу тех, кто останется, составить протокол.
Немцы не взяли Турецкий мост, не вошли в город и оставили нам Турецкую крепость. Здесь никто никому не кричал: «Коммунисты вперёд!», чтобы не обидеть беспартийных. У нашего нанайского парторга было высокое чувство такта… Вот тогда-то, в неурочный час, при мало подходящих обстоятельствах я стал членом этой могучей банды. И должен признаться — на меня это событие не очень-то повлияло. А после войны были случаи, когда и определённым образом помогало, защищало даже…
Температура между тем не спадала. Я выполнял всё, что следовало делать в активной обороне, но опять в каком-то тумане, в зыбком уже знакомом покачивании, в свободном плавании. Главным становилось не хорошо прицелиться, а не потерять равновесия… Выразительнее не придумаешь: меня перепасовали из кандидатов в полноправные члены, не где-нибудь, а в окружённом немецко — фашистскими отступающими войсками украинско-польском городе, прямо на последней линии обороны Турецкого моста, на пороге Турецкой крепости! Да ещё действующие лица все до одного были обряжены в разномастное вражеское обмундирование. А всех картиннее выглядел парторг Хангени, таким он мне и запомнился: словно вырвался из вражеской душегубки и при этом был несказанно обрадован невесть чем… Да и сам-то я, скорее всего, походил на живописный советско-фашистский гибрид, украшенный партизанским малахаем со звёздочкой и уцелевшим историческим меховым жилетом, перетянутым ремнями.
Разбредалось, разбегалось собрание, а мне не так-то легко было подняться со ступенек. Я выходил последним… Сквозь муть лихорадки всматривался в лица тех, чьим соратником я отныне стал считаться. Вроде бы знал всех, но в каждом мерещилось что-то новое, чуждое и, пожалуй, отталкивающее. В каждом словно бы появилась частица того, что мне враждебно… А ведь они не изменились… Должен был измениться я и стать таким же, как они… «И вот с этаким-то грузом теперь пилять до скончания века?..» — так и ударило, и гудело отзвуком.
Да, немцам не удалось взять Турецкий мост. Не стану описывать перипетий этой бестолковой схватки, именуемой героической защитой и обороной. Оставшиеся в живых, с повреждением разве что центральной нервной системы и всего аппарата добросовестной памяти, обычно любят расписывать победоносные баталии.
Убитые — те молчат, они хранители бесчисленных проигранных сражений. Тяжело раненые, искалеченные не хвастаются, они смотрят в небо и молят Создателя о снисхождении. Но именно они — настоящие свидетели. Остальные не в счёт. Версии остальных слагаются после того, как Случай или Провидение сжалились над ними, вот тут-то и начинают звучать их победные гимны. Главным героем каждого гимна почти всегда является рассказчик — автор версии, сам себе акын. Иногда, совсем редко, в повествовании появляется ещё кто-то, кто был рядом и спас его драгоценную жизнь, не считаясь с несметными потерями… «А остальные погибли! Все до одного!» Можете себе представить ценность персоны, оставшейся в живых?!
Вскоре, всё ещё изрядно онемеченные, но с грехом пополам подтянувшись, мы под охраной комендантских автоматчиков покидали этот удивительный, даже таинственный своей замкнутостью город. Уходили, так и не разгадав его. Не успели полюбить, не удосужились возненавидеть.
Последний вздох
В наше отсутствие, пока что-то там творилось на Турецком мосту и кого-то заодно принимали в партию, здесь, в центре города, по соседству с гостиницей, тоже происходило некое действо…
В нарушение законов вспоминательного жанра, которые велят «говорить лишь о том, что видел, слышал, чувствовал и запомнил сам», я расскажу о том, свидетелем чего не был, а узнал позднее, но не могу удержаться, уж больно выразительно. И на тему!
С этим опасным фронтовым переодеванием произошел ещё один казус. Ведь дошло до того, что даже на оборону и с обороны Турецкого моста мы бежали в сопровождении автоматчиков
комендантского взвода, и встречные удивлялись: «Что за трюк такой — пленные фрицы все до одного вооружены?»Так вот, Зеркальный зал гостиницы считался основной стоянкой мотоциклетного батальона. Дежурным по части (а это ритуал!) был в тот день назначен не кто-нибудь, а гвардии лейтенант Петро Шамоло — командир взвода бронетранспортёров. Сами-то они, машины американские, все три, сидели далеко позади в родной украинской утопи, а вот командир взвода был тут как тут, хоть сам ростом коротковат, зато крепок и широк в плечах. К тому же следует отметить, что мундир немецкий ему достался отменный — по фигуре, а вместо сгоревшего в бане головного убора в самый раз пришлась добротная танкистская пилотка с какой-то особой немецкой нашлёпкой. В чужой амуниции Шамоло смотрелся куда картиннее, чем в своей. Даже грозно. Дежурному по части полагалось нацепить на себя противогаз — ни одного не нашлось, заменили какой-то трофейной перевязью с флягой — и красную нарукавную повязку. С надписью «Дежурный по части». Повязки тоже нигде не смогли обнаружить, но кто-то приволок немецкую с белым кругом и фашистской свастикой посередине. Сказали: оденешь её наизнанку и сойдёт, как своя.
Комендантом города генерал назначил своего заместителя по строевой части полковника Белова, однофамильца. Правда, их никто никогда не путал — тот был «Батя», комкор, ген-Белов, а этот просто пожилой полковник, участник гражданской войны, коренастый, не Бог весть какой славный, но мужик безобидный, незадиристый. Никто толком не знал, чем он, в конце концов, должен заниматься и занимается ли чем-нибудь. Появилась насущная необходимость срочно навести порядок в войсках корпуса, обитающих в городе, взять под контроль изрядно разорённые склады с продовольствием, остатки спиртных и винных запасов. А главное, вздрючить, напрячь дисциплину и укрепить единоначалие там, где оно завибрировало. Это он и пытался проделать. Для острастки разгулявшихся гвардейцев следовало, наверное, кого-то прищучить и примерно наказать!..
Полковник метался на раздолбанном «виллисе» с охранением в поисках беспорядков и подходящего козла отпущения. А так как разгильдяйство и анархия равномерно распространялись повсюду, то и выбрать показательного нарушителя было не так-то легко. Все всё знали и по возможности заранее оповещали друг друга, мол, едет! И успевали подготовиться… Так и тут— гвардии Шамоло предупредили: «Едет к вам, будет разносить. Готовсь! Чисть зубы!!»
Да он, полковник Белов, по-настоящему и разносить-то не умел. Покладистый был человек. Но как ни хвали, каждый полковник, если поднатужится, может причинить вред твоей физиономии, преподнести тебе ворох неприятностей. Может. Нет бы радость какую доставить.
Подкатил на «виллисе», с форсом! Автоматчики соскочили — один справа, другой слева. Величественно, да не к месту… Не спеша вылезает. Дежурному бы подождать, когда полковник сам подойдёт поближе, а тот забылся, рванул навстречу бегом, как заорёт:
— Ба-таль-ооон, смирно! — а где он, батальон? Один помощник дежурного из сержантов. — Товарищ гвардии полковник! — вопит, словно его изничтожают, а глотка лужёная, одно слово — Шамоло.
Полковник, говорят, ахнул по-бабьи, как в плен вмазался, метнул сразу обе руки к небесам, как кинется к своему «виллису», хотел с ходу в кузовок ногой попасть, да промахнулся и физиономией лица в железный бортик машины так и врезался. Водитель успел, завёл — мотор как взревёт всей своей американской мощью! Охранники с автоматами заметались на месте— не знают, кинуться ли на условного противника или на помощь расквашенному полковнику, он же как-никак лицом об железный борт, да с размаху… А тут, как назло, народу набежало — рты поразевали: кто удивляется, сочувствует, кто хохотом надрывается. У нас же народ нутряной, сначала обхохочется, а там уж соображать начинает. Одним словом — полный конфуз. А свидетели машут руками на Шамоло — мол, сгинь, ты ж во всём немецком, дежурный! И повязка съехала!.. Полковник Белов потом говорил, что она у него фашистским знаком, то есть свастикой наружу вывернулась — дескать, это обстоятельство его и смутило. Но тут полковник, пожалуй, приврал… Сами понимаете, такие новости разлетаются мгновенно, с беспощадными прибавлениями. Мне этот казус описывали несколько человек и все по-разному. Но суть оставалась всегда одна и та же. Последний раз я об этом слышал лет через сорок после окончания войны…