Там, откуда родом страх

Гости отстранили старика и прошли через лавку в жилую комнату. Старик, привыкший к такому обращению, запер дверь и последовал за ними. Всю обстановку комнатки составляли железная жесткая кровать, застланная неопределенного цвета выгоревшим одеялом, небольшой покрытый запятнанной скатертью стол, пара табуреток, навесной шкафчик для посуды и маленький одностворчатый гардероб. Завершала обстановку голландская печь, сложенная обогревателем в лавку. Она весело гудела, в чугунке что-то варилось.

– С чем, соколики, пожаловали? – осведомился хозяин, поглядывая на саквояж в руках высокого. Тот раскрыл его и выставил на стол бутылку водки и каравай хлеба.

– Это еще к чему? – недовольным, строгим голосом спросил старик. – Я разве разрешал без дела ко мне заходить. Нечего светиться. Не шпана какая-нибудь, понимать должны.

– Да брось ты свои опаски. На дворе темень, ни одной живой души не встретили, – успокоил его Старший. – Прощаться мы с тобой пришли. Решили перебираться на новое место. Достаточно здесь наследили.

– Жаль, – откровенно огорчился старик. – Ребята вы фартовые, иметь с вами дело – одно удовольствие. Уйдете, завянет мое дело. Не найду я вам замену. Местное-то жулье по мелочам промышляет. Иногда такое приносят, что только на вторичное сырье и годится. Жаль, очень жаль.

– Да, ты на нас неплохо нажился, – без всякой интонации произнес Высокий. – Меру надо знать. У тебя стаканы-то хоть найдутся?

– Найдутся, – хмуро ответил старик. – А вот денег я чужих никогда не считал и вам не советую, – добавил он, доставая из шкафчика кружку, две чайные чашки со сколотыми краями и граненый стакан.

– А чего тебе чужие считать, когда свои куры не клюют, – продолжал гнуть свое Высокий. – Нам-то ты гроши за товар платишь.

– Сколько могу, столько и плачу. В этом деле люди мы самые маленькие. Вот если я гроши заплачу участковому приставу, тогда будет катастрофа. Перекупщики тоже цену сбивают, как могут. Ворованное, мол, жаловаться не пойдешь, радуйся тому, что дают. Так что, как не ряди, а больших денег на этом деле не заработаешь. Сами видите, как я живу. Мог бы, конечно, немного приличнее, но стезя обязывает.

– Вот мы и пришли узнать, насколько приличнее ты мог бы жить, – сказал Высокий, разливая водку. – Давайте выпьем, а потом о деле поговорим.

Гости дружно выпили и закусили, руками ломая хлеб. Старик пить не стал, глядя на гостей встревоженными глазами.

– Так вы, часом, не грабить ли меня пришли? – вкрадчиво спросил он. – Если так, то не дело вы, ребятки, надумали. Бог вам судья, но я на своем веку вашего брата перевидал столько, сколько вам и не снилось, и ни у одного даже мысли не появилось меня ограбить, потому, как видели они дальше вас. Не одни вы от меня кормитесь. Не понравится это многим. В нашем мире ведь тоже законы существуют, приговорят вас блатные. Сам – то я против вас бессилен.

– Деньги нам нужны, а на блатных нам наплевать, мы сами по себе. Отдай добром, и разойдемся миром. Ты же на ладан дышишь, а на тот свет деньги не заберешь, – миролюбиво произнес Старший.

– Что отдам, что не отдам – все едино. В живых не оставите, кары побоитесь. Ищите, – обреченно произнес он, понимая безвыходность своего положения.

Хоть в ворах он ходил недолго, промышляя карманными кражами, но законы блатного мира знал и почитал. После одной удачной кражи купил на базаре лавку и под видом старьевщика стал скупать и перепродавать краденое. Дела быстро пошли в гору. Теперь с одной партии ворованных вещей он порой зарабатывал больше, чем карманными кражами за месяц. Он пристроил к лавке жилую комнату и стал постоянно жить на базаре. Имея приличный доход, он боялся жить на широкую ногу. Ведь каждому было ясно, что старьевщику это не по карману. Так его любовью и страстью стали деньги. Он любил их больше всего на свете, их наличие позволяло с презрением относиться к тем, кто из кожи лез, выставляя себя состоятельным. Ему было достаточно знать, что он богаче многих в городке, чтобы жить и ощущать себя выше других. Его богатство тешило его самолюбие сильнее всякой славы. И вот теперь его хотят лишить смысла жизни, уверенности в себе, радости. В нем еще оставалась крупица надежды, ведь он был нужен в этом мире, да и как можно идти против заведенного порядка. В этом забытом Богом уголке он был единственным посредником между покупателем и вором. С его смертью сломается годами отработанная система.

– Я только одного не пойму, – со слабой надеждой продолжал он. – Я ничего не нарушил. Плачу по обоюдному согласию после торга, дорогу никому не переходил, не стучал и не крысятничал. Так за что меня приговаривать? Ведь это не понравится кое-кому из власть имущих людей, – пустил он в ход последний аргумент.

– Что-то ты слишком высоко себя вознес, – сказал Старший. – Кто ты такой, чтобы тебя приговаривать. Нам нужны деньги, и мы их возьмем в любом случае. Тебе лучше без всякой мороки для себя отдать их. Пожил, дай и другим пожить.

– Это я-то пожил, – с горькой обидой произнес старик, в раз вдруг осознав, что его богатство затмило ему настоящий свет в окне. Вот он уже стоит на пороге вечности, а в его жизни, оказывается, ничего не произошло. Он просто родился, а теперь просто умрет. Это же равносильно умереть во время родов. От безысходной предсмертной тоски и разочарования в силе своего богатства старик молча заплакал. Он стоял посреди своего крохотного грязного жилья, печально смотрел на непрошеных гостей, и по его щекам медленно скатывались мутные слезы.

– Что это тебя так разобрало? – спросил Старший. – Я же говорю: с собой в могилу не заберешь. Чего так убиваться. Ты лучше скажи, где деньги хранишь. По-хорошему скажи, а не то пожалеешь, – с откровенной угрозой предупредил Старший.

– А ты меня не пугай. Нужны деньги – ищи, – вдруг решился на крайность старик. – Ведь ничто итога не решает.

– Итог решает многое, – мягко сообщил Высокий. – Дело идет теперь не только о жизни или смерти. Дело теперь идет о том, как ты умрешь. Мы не заканчивали пансионов благородных девиц, и нам вообще претит благородство. Мы на все способны, на любые меры.

– Пытать будете, – равнодушно констатировал старик. – Дело ваше. Мне уже, кроме смерти, ничего не страшно. Да и она неизбежна.

– Это точно, – согласился Крепыш, ломая указательный палец правой руки старика в суставе. – Только умереть-то можно по-разному. – Старик сдавленно охнул. На побледневшем лице выступили капельки пота. – Говори, пальцев-то десять. Все равно не выдержишь, скажешь.

– Ты аккуратнее, – напомнил Старший. – Никаких следов чтобы не было. Предупредили же.

– А их и не будет, – пообещал Крепыш, ставя на место вывернутый наружу палец и ломая другой.

Старик словно окаменел. На этот раз он даже не охнул, и Крепыш, безрезультатно сломав еще один палец, решил поменять метод. Он открыл топку прогорающей печи, подбросил дров и положил на огонь кованую кочергу. Когда она накалилась докрасна, приказал Высокому:

– Клади старика поперек кровати да зад ему заголи. Раз не должно быть никаких следов, придется так действовать.

Старик не сопротивлялся. Когда раскаленный металл вошел в его тело, он не выдержал боли, забился всем телом и пронзительно закричал. Крепыш вогнал кочергу до самого загиба, и крик резко оборвался. Старик обмяк и стал сползать на пол.