Там, откуда родом страх

– А я думаю лучше у вас. Вы ж часто за товаром с утра пораньше выезжаете. Для людей это привычно, никто не обратит внимания, а лодку можно на берегу хранить, под замком.

На том и порешили, в последние числа мая на рассвете Петр отчалил от берега и уплыл в неведомое. Отец, узнав о планах сына, сначала воспринял это как дар небесный, но чем больше проходило времени, тем меньше в нем оставалось восторга, уступающему место тревоге. Мать по ночам голосила по сыну как по покойнику, не обращая внимания на угрозы и кулаки мужа.

Глава шестая

Наталья Авдецкая, в девичестве Романова, была младшей сестрой Елизаветы Грековой. Когда та так выгодно вышла замуж, Наталья, несмотря на ранний возраст, загорелась черной завистью к сестре, а вернее к ее положению. Слобода не деревня, а пригород и жизнь здесь почти городская. Она твердо решила вырваться в город, как только подрастет. Грамоте она была обучена, любила читать книги и потому слыла в селе девочкой умной и образованной. Отец несколько раз привозил их с матерью по зимнику в гости к сестре. Наталью в первый раз поразил уклад местной жизни. Двор был чисто выметен от снега, ни навоз, ни привычных клочков сена. В доме нет запаха заваренного пойла для коров и корма для свиней. Везде чистота и порядок. И служанка тебе, и кухарка. Живи – не хочу. Поэтому, достигнув семнадцатилетнего возраста, она покинула отчий дом, благо, что к этому времени отца уже не было, а старшему брату, к которому отошло хозяйство, не больно-то хотелось выкладываться на приданое сестре. Поначалу она жила у Лизы, привыкая к новым условиям и учась одновременно. Она следила за действиями и поведением прислуги, за распорядком дня, наблюдала за приготовлением непривычных для нее городских блюд. И еще она много читала, полностью игнорируя любовные романы, вводя в полную растерянность сестру и племянницу. Училась кроить и шить. Вскоре она ничем не отличалась от городской жительницы. Из ее речи исчез немногословный деревенский лексикон с множеством междометий и размашистых жестов. Теперь она ходила не большими мужицкими шагами, а мелкими и частыми. Сестра с племянницей подтрунивали над ней, спрашивая, не для высшего ли света она себя готовит? На что Наталья отвечала с загадочной улыбкой: «Кто знает. А вдруг». Она завела знакомства в самом городке и теперь по выходным, а то среди недели, уходила из дома. Мать одной из новых знакомых как-то предложила ей познакомиться с ее подругой, вдовой, женщиной замечательно доброй и умной, но очень одинокой. Ее единственный сын служит поручиком в армии, но о матери совершенно не печется и даже письма присылает, когда у него большая нужда в деньгах случается. Она довольно состоятельна и может себе позволить нанять гувернантку. Вот и просила ее подыскать девушку миловидную и грамотную. Глазами она слаба, а читать очень любит, и поскольку Наталья из крестьян, так ей эта должность незазорна. Наталья себя теперь причисляла к купеческому сословию, ее обидело такое неуважение к своей особе, но она согласилась. С чего-то ведь надо было начинать. Смотрины прошли удачно. Она понравилась Евдокии Ивановне Авдецкой и вскоре перебралась к ней. Комната ей была выделена на втором, хозяйском этаже. Кухарка со своим мужем жили на первом, рядом с кухней. Так она стала служанкой, но со временем их отношения сделались более дружескими и доверительными. Теперь она ухаживала скорее за матерью, а не за барыней. В их отношениях это слово больше не присутствовало. Шло время, но ничего не менялось, личная жизнь не устраивалась. Да и как она сама собой могла устроиться. Ведь никто не пришлет к хозяйке сватов прислугу сватать. Наталья в минуты отчаяния уж подумывала вернуться домой. Там – то женихов было предостаточно, а брат не посмеет отказать ей в приданом, но отвращение к сельскому труду и запахам удерживали ее в городе. Она жила у Евдокии Ивановны вторую зиму, когда однажды в тесовые ворота громко постучали, дворник Миша поспешно распахнул их, и во двор въехали сани. Из них проворно выскочили два офицера, высвободили из тулупа третьего с обмотанными пледом ногами, подняли на руки и внесли в дом.

– Куда его положить? – спросил тот, что постарше у встретившей их Натальи. Та, ничего не понимая, указала рукой на дверь в гостиную и молча распахнула ее перед ними. Пройдя к дивану, убрала лишние подушки, освобождая место, и отошла в сторону.

Офицеры пронесли заросшего щетиной, с болезненной гримасой на лице мужчину на диван и принялись снимать с него шинель. В это время в комнату вошла встревоженная Евдокия Ивановна. Она замерла на некоторое время на пороге, прижав к груди сжатые в кулачки ладони, потом с глухим стоном бросилась к дивану, упала перед ним на колени.

– Степушка, сыночек, – запричитала она, целуя заросшее щетиной лицо. – Что же случилось с тобой, почему я ничего не знаю? Ты ранен. Но сейчас же нет никаких военных действий. Что, скажи мне, что с тобой? Или ты просто болен? – продолжала она быстро задавать вопросы, не давая времени на ответ. По ее щекам беспрерывными ручейками скатывались слезы.

Мужчина на диване сжал зубы, из-под прикрытых ресниц к вискам скатились слезинки. Офицеры стояли молча, держа снятые фуражки на согнутых в локте руках. Наконец мать пришла в себя, встала с колен, и офицеры закончили раздевать своего товарища. Евдокия Ивановна повернулась к замершей в сторонке Наталье:

– Это сынок мой, Степушка, – сообщила она и добавила с затаенной гордостью, – офицер, поручик.

Страсти на время улеглись. Хозяйка предложила гостям раздеться, те охотно приняли предложение. Кухарка на скорую руку накрыла стол, выставив холодные закуски и запотевший графин с водкой. Безучастно лежавший до этого, Степан попросил освободить его ноги от пледа. Наталья нерешительно подошла и размотала плед. Взорам присутствующих открылись замотанные бинтами удивительно короткие ступни. Побледневшая мать тихим испуганным шепотом спросила:

– Господи, что это?

– Пальцы ампутировали, – глухо ответил Степан, опуская осторожно ноги на пол и садясь на диване. – Инвалид я теперь.

– А служба как, карьера? – не осознавала случившегося мать.

– Что тут непонятного. Закончилась моя служба, и карьера закончилась. Уволен по состоянию здоровья, с пенсионным содержанием.

– Да как же так, – тихо заплакала мать. – Мы с покойным отцом мечтали тебя хотя бы майором увидеть. Горе-то какое.

– Ничего теперь не изменишь, – впервые подал голос старший из офицеров. – Можно сказать, пострадал за царя и отечество. На таких наша армия держится.

– Ой ли? – одновременно с недоверием и надеждой произнесла мать.

– На полковых учениях обморозил ноги, но свою задачу выполнил.

Больше мать вопросов не задавала. Она печально и нежно смотрела на своего вновь обретенного сына, думала, что, может, и к лучшему все это. Живой ведь и на глазах теперь все время будет. Невесту найду ему, внуки пойдут. Старость станет в радость, не то, что теперь. А между тем она не забывала потчевать гостей водкой. Вскоре они разогрелись, стали спорить о чем-то своем, непонятном. Евдокия Ивановна сначала пыталась вникнуть в суть их спора, но вскоре поняла, что от нее этого не ждут, и успокоилась, замолчав. Наталья, хоть и сидела за общим столом, оставалась чужой. Евдокия Ивановна даже не представила ее. То ли забыла под впечатлением происходящего, то ли не сочла нужным. Офицеры то и дело бросали на нее изучающие откровенные взгляды, но она упорно никого не замечала. Она была всего лишь прислугой, ее делом было следить за порядком на столе. Через пару часов Степан медленно повалился на диван. Оба офицера сразу поднялись из-за стола, уложили осторожно ноги инвалида на диван, поблагодарили хозяйку за гостеприимство, поклонились кивком головы на сей раз обеим дамам и быстро ушли. У Натальи от этого сдержанного знака уважения, а может просто внимания, потеплело на душе, а Евдокия Ивановна с нежной грустью смотрела на спящего пьяного сына. В героизм сына ей что-то не верилось.

Степан проспал до утра. Проснувшись, он увидел сидящую рядом с диваном мать.

– Ну что, горюшко мое, выспался? Мыться, бриться будешь?

– Кому это теперь нужно, для кого стараться. И так сойдет, – равнодушно ответил сын.

– Как для кого? – растерялась мать. Ты ж совсем молодой, не надо опускаться. Отец уже совсем плохим был, а продолжал следить за собой. Цирюльник раз в неделю приходил до самой его смерти.

– С моей пенсией я не могу цирюльника на дом вызывать.

– А я тогда на что нужна. Все, что покойный оставил, и твоим является. Можем себе такое позволить.

– Ой, оставь это, мама. Тоже мне, княгиня.

– Княгиня, не княгиня, а все ж из дворянского рода, – с гордостью и обидой в голосе отпарировала Евдокия Ивановна. – Не бунтовали бы мои предки против царя, да и мужнины тоже, так жили бы теперь не в этом захолустье и пили, ели бы по-царски.

– Что-то меня в полку никто за дворянина не держал. Еще ваших предков лишили этого титула. От того я и по службе не мог продвинуться.

– Не поэтому ты не продвинулся. Гуляка ты у меня. Догадываюсь, как ты инвалидом стал, – горестно вздохнула мать. – И вчера стыдно за тебя перед людьми было, надо же напиться до бесчувствия. Твои-то дружки к этому, видно, привыкли, а вот перед Наташей очень неловко.

– А кто она такая? Родни у нас, вроде, никогда не водилось, для служанки манеры не те, да и внешность у нее…, – он не нашел подходящего слова и умолк.

– Она мне как товарка. И по хозяйству помогает, и компанию составляет, и на сон грядущий мне читает. Я сама-то совсем плохо стала видеть, а к очкам никак не смогла привыкнуть. Может, доктор что неправильно выписал, а может, оптик напортачил. Девушка она гордая, хотя и из простой семьи. Хозяйство у них в деревне большое, и еще она родная сестра жены слободского купца Грекова.

– Что ж ей в деревне-то не жилось?

– Выходит, для служанки слишком хороша, а для свиней и коров – в самый раз.

– Ладно, не придирайся к словам. Прикажи лучше водки мне принести. Она от боли меня спасает. Из местного лазарета скоро доктор придет, перевязку будет делать. Ты не представляешь, какая это боль.

Евдокия Ивановна была вынуждена выполнить просьбу сына. К приходу доктора он был уже изрядно пьян. После перевязки пообедал и вскоре заснул, а мать снова сидела рядышком и грустно смотрела на спящего, вспомнив вдруг, что еще накануне хотела приготовить сыну комнату, в которой он жил до учебы, да забыла. В корпус его определил покойный муж в надежде, что там воспитают в нем волю и мужской характер. Но, как видно, этого не произошло. Евдокия Ивановна теперь, понимала, что сама внесла в формирование характера сына ростки безволия. Она кичилась тем, что ее предки были дворяне, и пыталась защитить сына от дурного влияния среды, в которой обитала сама и которую считала недостойной и враждебной. Хотя ее покойный муж и служил в земской управе на приличной должности, они не были приняты в свете, и это ее глубоко оскорбляло. Всеми силами она старалась воспитать в сыне аристократа, постоянно его опекала, не позволяя самостоятельно сделать и шага. Очевидно, она была плохим педагогом. Ее чрезмерная опека привела к тому, что сын без спроса не смел взять в руки даже собственную игрушку, он не был личностью, он стал хорошо воспитанной дрессированной собачкой. Мать такое поведение сына радовало. Она гордилась своим сыном и хвастала перед знакомыми и подругами его послушанием и манерами. Последствия ее воспитания начали сказываться сразу после поступления в гимназию. Он возвращался оттуда зареванный, со страхом в широко раскрытых глазах, с которым покорно уходил в гимназию утрам. Мать ничего не понимала и не представляла, в какой ад каждый день отправляет привыкшего повиноваться и исполнять все требования сына. Не лучше, а может быть даже и хуже, обстояло дело в кадетском корпусе. Он выдержал учебу в нем лишь благодаря закалке, полученной в гимназии. Мать пагубность своего воспитания поняла, когда сын был уже взрослым. Подруга, чей сын был однокашником Степана, поделилась с ней его воспоминаниями о годах учебы в гимназии. Вот тогда она только и узнала, какая роль была отведена ее сыну в гимназии. С тех пор в ней жило острое чувство вины и жалости. Сын никогда не упрекал ее ни в чем, но она остро чувствовала его отчужденность.