Тамара Бендавид

Правда, он виноват перед Тамарой. Среди своих «товарищеских» дел и в вихре рассеянной, легко скользившей жизни в Румынии, он давненько-таки не подавал ей о себе никакой вести. И черт знает, просто, как это так случилось?! Не то, чтоб он совсем забыл ее, — нет, — хотя порою, говоря по совести, и забывал-таки, но все же, ее «глупенькая головка» приходила ему иногда на память, и даже не редко, и ему было тогда как будто жалко ее и совестно перед нею, и он, с укоризной самому себе, вспоминал в такие минуты, что надо бы порадовать девочку, написать ей, давно бы уже следовало, — и каждый раз давал себе твердое слово, что завтра же напишет непременно. Но приходило «завтра» и непременно приносило с собой свои нетерпящие дела и безотлагательные клопоты, — то то, то другое, — интендантство, «Товарищество», тыловое начальство, Блудштейн, Мерзеску, румынские власти, сухарное дело, какие-нибудь неприятные официальные ищросы, экстренные отписки, объяснения и проч. и проч. А там опять вдруг какая-нибудь приятельская компания случайно подвернулась… Человек еле успсл покончить кое-как должностные дела, проголодался, спешит в ресторан, — глядь, навстречу ему уже дружески несутся из-за какого-нибудь уставленного бутылками столика знакомые, покушавшие голоса: — Hah! eher comte! Vous voila! Здорово, дружище! Подсаживайся Граф, только вас и не доставало!» И граф поневоле подсаживается, и ест, и чокается, и сам «ставит», в ответ приятелям, и идесь его непременно заговорят, закружат, увлекут… театp, актриски, ужин с шансонетками, рулетка или зеленый стол. Глядь, — ан день и прошел, как точно бы его и не бывало! И возвратясь домой, пресыщенный, усталый, измочаленный, граф с досадой вспоминает, что и сегодня опять не написал Тамаре! Так и не успел — завертели, черти проклятые и, нечего делать, приходится отложить письмо до завтра. Завтра уж, мол, непременно, во что бы то ни стало напишу! И успокоившись на этом благом решении, он засыпал тяжелым, одурманенным, беспокойным сном. Но наступает новое «завтра» — и повторяется все та же старая история. А там прошло уже незаметным образом столько дней, недель и месяцев, что и писать стало как-то неудобно. Все-таки, ведь это труд, и не малый, да и тяжелый: надо оправдываться, сочинять, придумывать извиняющие причины, насиловать свой мозг, настраивать себя на собственный «нежно-пламенный» лад и прочее, — а когда ему все это делать? — положительно нет времени. Ну да ничего! Со временем как-нибудь напишет, что-нибудь, да придумает и оправдается. Или еще лучше: если ему опять дадут командировку в штаб действующей армии (можно будет даже нарочно выпросить ее), он непременно разыщет там Тамару, постарается увидеться с нею и на словах объяснить все дело, — на словах это гораздо проще и скорее выходит, да и выскажешь гораздо больше, лучше и полнее, чем в письме. Ну, разумеется! Ведь она добренькая, она любит его и, конечно, простит, — разве ж она в состоянии сердиться?

Но тут, как на зло, подошла вскоре такая полоса в его жизни, что граф на несколько месяцев просто голову потерял. Началась она осенью, со встречи его в Зимнице с некоей «известною» Мариуцой. Он и сам понять не мог, что за притягательная сила кроется для него в этой женщине, в которую влюбился с первого же раза и увлекся ею, как сам же говорил, до безобразия, точно бы она околдовала его. В ней было что-то напоминавшее ему физически Ольгу. И все равно, как к той испытывал он некогда неодолимое чувственное влечение, так и к этой, — только к этой еще больше. Лицо ее, тело ее, склад, походка, движения, — словом, вся она задорно вызывала в нем жажду обладать ею, и если это называется любовью, то только двух женщин и любил он в своей жизни, — Ольгу да Мариуцу. Он видел или воображал в ней то, чего другие не замечали и чего, может быть, в ней даже и не было, и, наконец, создал себе из нее какой-то культ желаемого тела. До такой степени даже с Ольгой у него не доходило. Хитрая пройдоха, не то полуцыганского, не то полу жидовского происхождения, вкусившая от бухарестской и даже венской «цивилизации», она сразу поняла, что с таким обалделым человеком можно делать все, что угодно, хоть веревки вить из него, и — легко благосклонная ко всем другим, она систематически мучила и томила одного лишь Каржоля, оставаясь только для него недоступною, и тем все больше и больше разжигала его страсть и дразнила самолюбие: неужели же ее-то он не добьется! Он!!! Ведь это даже оскорбительно! Каржоль понимал, что вся цена этой женщине пять золотых, что и в Зимницу-то она приехала нарочно за тем, чтобы «зарабатывать» себе эти золотые, — и тем не менее, готов был чуть не молиться на нее, изнывал перед нею, только бы она снизошла к нему. Он во что бы то ни стало, уже чисто из самолюбия, хотел добиться своего и потому безрасчетно швырял на подарки ей и на ее всякие прихоти бешеные деньги, брал вперед в «Товариществе», занимал, выигрывал, — все на нее! Это была какая-то странная, животная страсть на подкладке психического каприза, но она была выше его воли. Когда же Мариуца, рассчитав, что такую игру надолго затягивать нельзя, — а то, пожалуй, плюнет человек и пойдет прочь — подарила его, наконец, своей благосклонностью, то сумасшедшему счастью Каржоля, казалось, не было меры и пределов. Здесь он уже забыл не только Тамару, но и все на свете, кроме текущих дел «Товарищества», да и о тех-то помнил лишь потому, что они дают ему средства к жизни, которые ему нужны на Мариуцу. Теперь он мог гордиться тем, что покорил ее сердце или тело — это все равно ему, — и хвастаться ею перед приятелями-интендантами, как своей любовницей. Наконец, Блудштейн, давно уже знавший и терпевший это, даже радуясь в душе такому состоянию Каржоля (о Тамарке, значит, больше не думает!), внушительно заметил ему однажды, что зимницкий климат, очевидно, вреден для его здоровья, так как он стал очень «манкирувать за своими служебными обязанностями, а между тем денег все просит вперед да вперед, и потому одно из двух: или служит как следует, или «Товарищество» уволит его без расчета, — это-де поручено ему дружески передать графу. Ввиду такого ультиматума Каржоль как будто образумился, стал жить поскромнее, заниматься делами, и Абрам Иоселиович, воспользовавшись этой переменой, не замедлил дать ему командировку в Одессу, будучи уверен, что на том и конец шалым его похождениям с Мариуцой. Заботился же он об этом потому, что граф нужен был еще и ему лично, и «Товариществу». Но «мондры Абрам» ошибся: Мариуца тайком поскакала вслед за графом в Букарешт, а оттуда вместе с ним в Одессу, а там у них продолжалось все то же, до тех пор, пока Мариуца не встретилась с богатым еврейским банкиром Рафиновичем, на которого, конечно, не замедлила сейчас же бесповоротно променять Каржоля. К счастью для служебных отношений последнего, это случилось довольно скоро, через какую-нибудь неделю, — но самолюбие, и ревность, и страсть его долго не могли помириться с таким предпочтением. Граф готов был наделать из-за этой женщины тысячу новых глупостей, если бы телеграмма «Товарищества» не вытребовала его спешно опять в Букарешт для важных деловых объяснений с высшим тыловым начальством. Здесь встретили его опять масса дел и поручений, актриски, оперетка, приятели, — все это помогло ему, наконец, отрешиться от своего угара и забыть Мариуцу, но оно не заставило его вспомнить Тамару. Он до такой степени все это время прожигал свою жизнь, что Тамара отошла от него на самый дальний план, как нечно смутное, бледное, даже неприятное для воспоминаний. К тому же он совсем потерял ее из виду, — Бог знает даже, где она теперь находится. Да впрочем, в сущности, и беспокоиться ему в особенности не о чем: Тамара, конечно, все такая же, и стоит ему лишь поманить ее, — она сейчас же все позабудет и прискачет хоть куда угодно.

Но вспоминая обо всем этом теперь, в купе вагона, Каржоль спохватился, что скоро, однако, год — целый год, как он ее не видел и не писал к ней. Это стало ему крайне досадно, но — что же делать! — надо как ни на есть поправить свою проруху. И он решил себе, что, по приезде в Петербург, сейчас же напишет ей длинное, горячее послание, разукрасив его всеми возможными доводами в свою пользу, и еще в пути стал придумывать на досуге, как и чем оправдываться в письме перед нею.

XXXIV. ПО «СПЕЦИАЛИСТАМ»

Подъезжая к Петербургу, Каржоль долго колебался, остановиться ли ему «по привычке» у Демута, или избрать на сей раз какие-нибудь скромненькие, но приличные «нумера», по рублю в сутки. Хоть это и свинство, собственно говоря, жить в рублевых нумерах, черт знает где и черт знает с кем, но, во внимание к тому, что фонд его, и без того уже не великий, с каждым днем неизбежно должен был все таять, граф решил «выдержать характер», смирить себя на время и удовольствоваться какими-нибудь «chambres garnies», пока судьба не пошлет чего-нибудь лучшего. Таким образом выбор его пал на меблированные комнаты, содержимые в четвертом этаже громадного дома на Вознесенском проспекте рижской молодящихся лет девицей, Амалией Францевной Шписс. Доставил его сюда «нумерной» прямо с вокзала, вместе с чемоданами. Рижская девица, с подведенными глазами и взбитой прической, была польщена тем, что у нее останавливается «граф», да еще такой красивый, — «ganz zierlich, fein und ein so hoftlicher Cavalier!»— и потому уступила ему довольно приличную комнату за тридцать рублей в месяц, — «aber so bulig nur fur den Herrn Graf». — и даже предложила некоторые удобства, вроде утреннего Milchcaffe und das Friihstuck, und den Mittag, ganz complet, oder auf Portionnen — как угодно — за очень умеренную плату. Граф нашел, что и это все, по нужде, будет очень ему кстати, хоть и придется, вероятно, морщиться от жареных подошв и глотать эссентукские лепешки против последствий чухонской кухни, но — что же делать! — надо пока смириться и привыкать. С его стороны это было чисто героическое решение, и он сам удивлялся своему стоицизму.

Fraulein Schpiess с первого же дня стала особенно усиленно ухаживать за графом, как за самым почетным, самым знатным своим жильцом и всячески заботиться о его комфорте. «Ах! В свое время она тоже была знакома и с графами, и с баронами!» Она даже собственноручно по утрам пыль обмахивала петушиным султаном с его письменного стола и цветы в его комнате поливала, а встречала и провожала его не иначе, как книксенами, и ежели говорила с ним, то непременно со сладкой ужимкой и играя глазами. Граф находил, что хотя это и глупо в таком солидном возрасте, но не мешает, ибо лучше пусть ему сентиментально и благосклонно улыбаются, чем глядят букой: от благосклонности зависит кредит, в котором никогда не лишнее иметь заручку, и потому он милостиво позволял ухаживать за собой, принимая это со стороны «Fraiilein Amalia» даже как должное.

Освоившись в новом своем положении и разобравшись с чемоданами, он на другой же день отправился в Правление «Красного Креста» за справкой насчет Тамары и узнал не только о месте ее нахождения в сан-стефанском военно-подвижном госпитале, но и еще то, весьма важное для него обстоятельство, что сестры Богоявленской общины возвратятся в Петербург не ранее осени. Это последнее обстоятельство истинно обрадовало графа. До осени, слава Богу, еще далеко и, значит, в это время он успеет покончить свое бракоразводное дело ранее приезда Тамары, чтобы встретить ее уже настоящим женихом и — сейчас же под венец, без проволочек! А уж потом, женившись, можно будет как-нибудь, в подходящую минуту, открыть ей свои прошлые «ныне пока еще — увы! — настоящие» отношения к Ольге, представить нею низость ее шантажного с ним поступка, совершенного при помощи внезапности и наглого насилия, и все, чего ему стоило сбросить с себя брачные узы ради Тамары, — но открыть и представить, разумеется, насколько это нужно и в таком освещении, в каком ему выгодно.

В тот же день вечером он воздержался даже от искушения прокатиться в «Ливадию», где шла «Ваrbе bleuе» с очень интересными «новыми» француженками, или отправиться, по старинке, в любезный сердцу «Демидрон» с его Филиппо, Грендор и Кадуджами, — всем этим стоически пренебрег он и засел за известное уже письмо к Тамаре, которое на следующее утро и пошло по назначению — в Сан-Стефано..

Видеться с Ольгой он находил пока преждевременным. Она не должна и подозревать о его присутствии в Петербурге; пусть лучше этот процесс нагрянет на нее совершенно неожиданным сюрпризом. Но вот вопрос: где найти адвоката? Граф как давно уже расстался с Петербургом, что теперь совсем «pas au courant» относительно его жизни, общества, дел и знаменитостей. Не по календарю же разыскивать их, тем более, что по этим бракоразводным делам есть свои особые «специалисты», которые в дела другого рода, по большей части, уж и не путаются. Вот напасть на такого-то «специалиста» ему и важно, а где возьмешь его без рекомендации, да и за рекомендацией к кому обратишься? — Дело все-таки щекотливое, свое, интимное, в которое посвящать без особенной надобности и прежде времени посторонних людей не следует. Положим, ом мог бы разыскать кого-нибудь из прежних своих светских приятелей и к ним обратиться за советом, но лучше пока этого не делать: почем знать, а вдруг кто-нибудь знаком с его женой? Раздумывая, как ему быть в своем затруднительном положении, граф напал на счастливую мысль: не лучше ли всего ехать ему прямо в консисторию, обратиться там к кому-нибудь из «подходящих» чиновником и просить его указать хорошею адвоката? Ведь кому как не им известны все такие «специалисты»! И граф на другой же день так и сделал.

В консистории он, однако же, поступил «en diplomate», то есть, не выложил так-таки прямо, что специалист-де нужен ему для себя самого, но, на всякий случай, «pour sauver les apparences» и из предосторожности, свернул дело на «одного приятеля», который желает-де начать с женой бракоразводный процесс и просит его справиться насчет подходящего адвоката, так вот — не можете ли указать, какого, только хорошего?

Там были так любезны, что указали ему даже нескольких — и «поважней», и «попроще». Если дело, мол, сложное, затруднительное, то нужен специалист «поважней», чтобы, неровен час, не провалить его; а если обыкновенное, то можно и «попроще». Каржоль записал себе в книжку несколько адресов и, поблагодарив, решил отправиться сначала к адвокату «поважней»— посмотреть, что это за птица и чего она может стоить. Смутила его немножко только фамилия: жидом что-то пахнет. Яков Моисеевич Смаргунер. Неужели же и по этим делам нынче жиды орудуют?! Господи, уж и в консисторию пробрались, к пресвитерам!

Господин Смаргунер занимал очень приличную квартиру на Литейной в бельэтаже одного из домов затейливой архитектуры, — и первый же взгляд на его приемную, где графу пришлось подождать несколько времени до аудиенции, убедил его, что здесь дело пахнет, должно быть, не кушами, а уймами денег. Куда ни плюнь — все или роскошный буль, или дивная бронза, группы Либериха в углах, кантонские инкрустации на разных эбеновых этажерках, севр на лампах, вьюсаксы на стенных кронштейнах; на каждом буфе драпировки, на каждой мебели так и лежит печать Лизере или Лавотона. Но — странное дело! — все это носит такой случайный, смешанно-сбродный характер, что невольно наводит на подозрение — не приобретены ли вещи эти задешево и по случаю с аукциона, или накуплены зря у Дарзанза, Давида, Юнкера только потому, что в глаза по своему блеску оросились? Во всяком случае, это истинно «адвокатская» обстановка, видимо, была устроена на тщеславный показ и рассчитана на то, чтобы сразу бить ею в нос каждому вновь являющемуся клиенту.

— Прошу покорно! — высунул адвокат по направлению к Каржолю свой нос из дверей кабинета, откуда только что вышла перед ним какая-то стройная дама в черном шелковом платье под густой опущенной вуалью.

Тот вошел в кабинет, где на каждой вещи точно так же лежала печать жирных кушей, но уже в характере роскошно комфортабельной простоты, солидности и серьезности.

— Граф Каржоль де Нотрек? — в виде вопроса, прочел «специалист» на визитной карточке, еще раньше переданной ему через приличного фрачного лакея.

Граф утвердительно кивнул на это кротким поклоном.

— Прошу садиться. Дело имеете?

— Н-да… то есть… приятель один… хотелось бы посоветоваться, заговорил Каржоль, несколько путаясь и стесняясь.

Господин Смаргунер с видом делового человека взглянул на свои золотые часы, как бы давая этим чувствовать посетителю, что время мое — деньги мои, и расположившись за роскошным письменным столом, сосредоточенно приготовился выслушать.

— Прошу объяснить, — предложил он несколько суховатым, как бы официальным тоном.