Тамара Бендавид

Беспечно сидел он однажды после завтрака у себя в комнате, просматривая по «Петербургской Газете» дневной репертуар загородных театров и раздумывая, каким образом убить бы ему сегодня свое время до обеда, как вдруг в его дверь постучались. Он пригласил войти, — и на пороге, к удивлению его, оказался запыхавшийся от высокой лестницы Малахитов.

— Ассинкрит Смарагдович! Драгоценнейший гость! Какими судьбами?! Что скажите, почтеннейший.

— Да что, батюшка, скверно-с! — вздохнул тот, хлопнув себя об полы руками.

Физиономия Каржоля недоумело вытянулась.

— Что такое? — спросил он упавшим голосом.

— Заковыка-с!.. какой и не чаяли, — вот какая-с!

— Да в чем дело?.. Не томите, Бога ради, говорите прямо!..

— Я и то прямо-с. Ея сиятельство, супруга-то ваша-тю-тю!..

— Как тю-тю?! — вскочил Каржоль с места, точно ошпаренный.

— Так-с! На месте жительства не оказалась, — объявил старец, обтирая фуляровым платком со лба обильную испарину, — послали эта ей из консистории позывную повестку, а участковый пристав возвращает ее вдруг вчера с сюрпризом, надписью на сем же: «отмечена такого-то числа выбывшею за границу». Вот-те и свечка!

— Да быть не может! — воскликнул взволнованный Каржоль. — Это какая-нибудь увертка!.. Непременно увертка, не иначе!

— Я и сам так думал, — подхватил Малахитов, — я и сам-с, а потому сегодня же утречком, желая удостовериться, самолично поскакал к ним, то есть к ее-то сиятельству, на квартиру, на площадь Большого театра. Был-с!

— Ну, и что же?

— Никаких сомнений. Я было и за старшего дворника, и за швейцара, и за книгу даже домовую — покажи-ка! для убеждения совести, знаете, — ну, и никаких! В Париже-с. Уехали еще в мае, квартиру за собой оставили, и раньше как к концу сентября не будут.

— Что-ж теперь делать? — воскликнул в истинном отчаянии Каржоль, в конец пораженный и ошеломленный этим ужасным для него известием.

— Ждать! — развел руками Малахитов. — Что ж тут больше?.. Ничего не поделаешь!

— Ждать… да если невозможно ждать!..

Вам-то ждать хорошо, а каково мне!.. Я к осени непременно — поймите вы, — не-пре-менно должен быть разведен, от этого вся судьба моя зависит!.. Если нужно денег — возьмите, пожалуйста, я не постою за этим, только Бога ради не затягивайте!.. Нельзя ли как-нибудь без нее порешить?

— Без ее сиятельства-с? — Невозможно. Об этом и думать нечего.

— Разве не может быть постановлено заочное решение?

— Заочное? — Что вы помилуйте!.. Ведь это не у мирового судьи-с! Тут должны быть в самой точности соблюдены все формы и требования закона, дабы обвиняемой стороне предоставлено было право самоличной защиты. А иначе, святеиший синод не утвердит решения. Это так не делается-с.

Каржоль в отчаянии схватился за голову и заходил по комнате. Что ж теперь делать? Боже мой, что делать ему?!. До осени. — Шутка ли, терять задаром столько времени!.. А осенью нагрянет Тамара, и процесс совпадет как раз с ее приездом… Как он будет изворачиваться тут перед нею? Чем отговариваться? Придется опять затягивать, откладывать со дня на день свадьбу. — Но какие же причины представит он в оправдание этой затяжки? Поневоле ведь она может усомниться в нем наконец, подумать, что он отлынивает и только морочит ее. Господи, да что ж это такое?!

Малахитов, как мог, принялся было утешать его и представлять свои «резоны», что дело, мат, от этого нисколько не пострадает, и что осенью, чуть только супруга препожалует сюда, ее сразу же привлекут, и тогда уже не отвертится! А он, со своей стороны, постарается повести дельце как можно энергичнее, на всех парах, и в заключение все будет бесподобно. — Но что могли значить все эти «резоны» и утешения добрейшего Ассинкрита Смарагдовича пред внутренними соображениями Каржоля, которыми не мог же он откровенно и, так сказать, наголо с ним делиться!

В это время вошла в комнату кухарка-чухонка и подала графу письмо со штемпелем городской почты. Но тот, в пылу своей острой озабоченности досадным оборотом обстоятельств, не обратив внимание на штемпель, и только неприятно удивился, — кой-черт еще вздумал некстати присылать ему письма? Откуда это и от кого принесла нелегкая? — Быстро сорвал с досадой конверт, он пробежал письмо глазами и просто остолбенел от внутреннего ужаса.

«Третьего дня», прочитал он, «я приехала в Петербург и, справясь в адресном столе о вашем адресе, спешу уведомить, что последнее письмо ваше было получено мною в Сан-Стефано незадолго до моего отъезда. Если желаете видеть меня и переговорить, назначьте время, я буду ожидать вас.

Самым удобным местом для нашей встречи, мне кажется, могла бы служить приемная зала нашей общины, в здании которой я и живу теперь временно. На всякий случай, прилагаю адрес общины. Тамара.»

«Этого только недоставало!»-мысленно воскликнул Каржоль, опуская обессилившие руки. «Той нет, эта прискакала!.. И какой странный, холодный тон письма, сухость какая-то, — даже не похоже на Тамару, точно бы это совсем другая женщина пишет! Поразительно даже!.. Что бы это значило? Гневаться изволит? Но нет, каким образом, вместо осени, и почему это вдруг теперь она прискакала? Неужели же вследствие его последнего письма? — Очевидно, не иначе. Да, гневаться изволят, но прискакать не замедлили. — Ах, и дернула же его нелегкая поторопиться с отправкой этого несчастного письма!.. Это черт знает что такое!.. Сунуться в воду, не спросясь броду, не справясь сначала здесь ли Ольга, не начавши бракоразводного дела, не сообразившись со своим положением, — то есть, глупее, смешнее, мальчишнее поступить было невозможно! И все это наделал он — он, считающий себя таким умным, таким тонким человеком!.. Какая неосторожность! какой жестокий промах!.. Ну, и что ж теперь? — Надо отвечать, спешить на свидание, лгать, притворяться, изображать собою счастливейшего смертного, когда у самого кошки скребут на сердце… Отвечать… Что отвечать?.. А не ответить — еще хуже: зная адрес, она, пожалуй, сама прискачет к нему завтра, послезавтра, — не все-ль равно, когда! — каждую минуту может, хоть сейчас!.. Нет, тут остается одно: бежать, бежать, скорей из Петербурга, бежать сегодня же, пока она не успела еще накрыть его. Куда? — все равно! Хоть в Москву.

«Да, в Москву! Это — идея! — И там, в Москве, выжидать событий. Из Москвы, обдумав хорошенько, он может дать ответ Тамаре. Можно будет уверить ее, что письмо ее уже не застало его в Петербурге и было переслано ему квартирною хозяйкой в Москву, куда он накануне вечером должен был выехать экстренным образом, по крайне важному для него делу, — ну, и так далее, там уже что-нибудь придумаем.»

«Да, это так. Ничего иначе не остается, и надо ехать сегодня же.»

«Судьба, как видно, ставит ему новый барьер, но он через него перескочит. — Он не сдастся! En avant, sapristi!.. и нечего больше раздумывать!»

Малахитов все время молча «пристойным образом» следил за Каржолем и замечал про себя, что с ним как будто творится «нечто неподобное»: должно быть, получил еще какую-то загвоздку, — даже в лице переменился. Но «вопрошать» его он не считал «благоуместным» и потому делал вид, будто ничего особенного не замечает, хотя самому, в душе, очень хотелось бы знать, для разных своих «приватных» соображений, что случилось и что за письмо получено графом?

Но граф начал первый, и тем отчасти удовлетворил его молчаливому любопытству, объявив, что вследствие этого письма, должен сегодня же ехать в Москву. Сколько времени придется там пробыть, — пока и сам еще не знает; но во всяком случае просит почтеннейшего Ассинкрита Смарагдовича устроить через какого-нибудь подходящего человека наблюдение в доме графини; если неравно ей вздумается вернуться раньше осени, то чтобы знать это тотчас же. — И тогда, как только она приедет, вы сейчас же давайте мне знать телеграммой, — и я немедленно же явлюсь.

— Что ж, это возможно, — охотно согласился Малахитов. — Самое лучшее, через местного околодочного: им-то, в участке, это будет сейчас известно, и они не умедлят. Можно будет пообещать за это… поблагодарить… Это легче легкого- с, будьте покойны!

— Значит, я в надежде? — протянул Каржоль ему руку. — А пока извините, многоуважаемый!.. Некогда, надо торопиться.

По уходе Малахитова, граф сейчас же отправился к Амалии Францевне и объявил ей о своем отъезде. Та даже руками всплеснула: «Mein Gott, ist es moglich?!»— но он утешил ее, что уезжает по экстренному делу не на долгое время, и даже часть вещей своих оставляет у нее, — значит, это может служить ей ручательством за его скорое возвращение; комнату его, если хочет, может пока сдать, чтобы не стояла даром, но по приезде, он опять займет ее, непременно ее же. А главное вот что: если на сих днях будет кто-нибудь его спрашивать, — кто бы ни пришел, мужчина ли, дама ли, — говорить всем, что граф еще вчерашнего числа вечером (число заметьте! не перепутайте!) уехал экстренно в Москву и велел все письма, какие будут, тотчас же отправлять к нему в гостиницу Дюссо, — это, мол, его московский адрес, — и одно-де такое письмо уже отправлено. Не забудьте же, главное, что уже отправлено, нынешнего числа; как только было получено, сейчас же и отправили. — Понимаете? — А если спросят, когда граф будет назад, отвечать, что неизвестно. Так и прислуге всей приказать, чтобы хорошенько запомнили. Амалия Францевна, хотя и с сердечною грустью (Ах! могла ль она не грустить!..) примирилась с мыслью о необходимости временно расстаться с таким прекрасным жильцом и дала ему слово исполнить в точности все его распоряжения, а затем даже сама пошла помогать ему укладываться.