Танец для живых скульптур
Шрифт:
– Прости меня. Я веду себя как последний кретин.
– Это ничего,- сказала она.
– Всё, что я говорил тебе, чепуха. На самом деле, всё совсем не так.
– Наверное,- согласилась она.
– А может быть, и нет. Я сам толком не знаю.
А потом я сказал: "О такой женщине как ты можно говорить только стихами".
Или молчать.
Эти дни, сколько их было? Всё, что я написал, мои стихи, всё, что я сделал, моя жизнь - была Ты.
Я писал Тебе. Разве был среди них хоть кто-нибудь, кто сумел бы прочесть мои письма...
– Просто
Мы сидели с ней за столиком в летнем кафе, пили вино, и она сказала: "Нужно видеть перед собой цель и смысл происходящего, и тогда всё будет для тебя просто. Тут нет ничего сложного".
– Ты предлагаешь публиковаться?
– Может быть,- сказала она.- А почему бы и нет?
– Это может стать вредной привычкой.
– Бездействие - вот что может стать вредной привычкой.
– Лучше бездействовать, чем совершать нелепые действия. К тому же я не бездействую - я много пишу.
– Много?
– В последнее время меньше, но всё равно, много.
– Ты будешь писать всё меньше и меньше, и знаешь, почему?
– Почему?
– Ты ограничил себя очень узкими рамками и боишься выйти за них.
– Красота безгранична.
– Да,- сказала она.- Жизнь безгранична, и чем ты выше, тем больше тебе доступно.
– Силы человеческие имеют предел,- сказал я.- Равно как и человеческое терпение.
– Вот ты уже и оправдываешься,- заметила она.
– Дело не во мне.
– Конечно, не в тебе. Дело во мне.
– А причём тут ты?
– Не знаю. Причём тут я?
– Ладно,- сказал я.- Я понял, куда ты клонишь. Можешь считать, что ты меня убедила.
– А я вовсе не пытаюсь тебя убедить. Всё это слишком очевидно.
– Думаешь, что я чего-то не вижу или не понимаю?
– Я думаю, что ты склонен видеть жизнь хуже, чем она есть. Может быть, потому что ты боишься жизни?
– Если я вижу плохое плохим, то это не значит, что я вижу в жизни только плохое.
– Ты всегда будешь видеть плохое плохим.
– Да.
– По-другому и быть не может. Не можешь же ты видеть плохое хорошим.
– Да.
– И никто не может.
– И я не могу.
– И ты не можешь. Раз это плохо, то и видеть ты это можешь только плохим, это естественно.
– Ах вот ты о чём...
– Хочешь ты этого, или нет, но в мире существует система, которая определяет отношения между людьми, плохая или хорошая, но она есть. Она подобна пирамиде. И ты ведь не прочь, в принципе, оказаться на её вершине, но как это сделать? А нижние ступени так неприятны на вид...
– Да и наверху, наверное, не лучше.
– Да и наверху, скорее всего, не лучше, так что даже и пытаться не стоит.
– Да.
– И вообще, жизнь ужасна.
– Да.
– Жить, вообще, не стоит.
– Да... Нет. Нет, подожди. Не всё же так плохо!
– Кроме плохого есть ещё и хорошее.
– Вот именно.
– Главное, отгородить себя от плохого. Вовремя распознать и отмести в сторону.
– Это то, что ты называешь самоограничением?
–
Да.– Но я не хочу подниматься ступень за ступенью! В этой пирамиде, или где-то ещё, должно быть место, принадлежащее мне по праву!
– Речь не об этом,- возразила она.
– А о чём? О том чтобы получить всё сразу? Но как? Я понимаю, о какой системе ты говоришь. Армия - классический пример подобной пирамиды. Если только не происходит революция...
– Ты хочешь совершить революцию?
– Я?
– Это представляется тебе заманчивым?
– А разве это возможно?
– Надеюсь, что нет. Хотя революции мало что меняют по существу...
– Кроме того, что ставят всё с ног на голову.
– Ну, это временное неудобство...
– Но для многих оно оказывается роковым...
Она промолчала.
– А ведь лучше этого и быть ничего не может,- сказал я.- Вот так, быть с тобой. Просто быть с тобой.
– Вряд ли это у нас получится,- сказала она.- Рано или поздно придётся на что-то решиться.
"Поцелуй меня"- неожиданно говорит она.
Я целую ей руку. Ей этого мало. Я робко прикасаюсь губами к её губам, и мне приходит мысль об огромном ярко-красном диване.
"Глупенький, да?"
"Ничего, для первого раза неплохо",- смеясь, говорит она.
Я не заметил, как ночь прокралась в город, только увидел вдруг, что неба уже нет, а там, где оно было, зияет чёрная мутноватая пропасть, и на дне её стынет луна.
Было жарко.
Леди спросила, можно ли ей немножко раздеться, и я хотел было сказать, что мне пора, наверное, но не решился. Она задёрнула на окнах шторы.
– Ничего? Я быстро.
И она вышла.
Я принялся расхаживать и всё не мог выбрать место, чтобы сесть удобно, ужасно мешали руки. В результате, она застала меня в довольно фривольной позе.
На ней был коротенький халатик. Он то и дело расползался на её груди, шёлк хотел соскользнуть с её тела, но она каждый раз в последний миг удерживала его и возвращала на место, а мой взгляд нервно дёргался к её пальцам - вдруг не успеет,- и испуганно отскакивал как от стенки мячик.
Она предложила выпить вина.
– В жару?- поморщившись, улыбнулся я.- Можно, вообще-то...
Она принесла вино и бокалы на подносе. Потом принесла фрукты.
Мы немножко выпили и стали разговаривать.
Потом мне сделалось тоскливо, и я сказал: "Мне ничего не нужно от этого мира! Пусть только оставят меня в покое".
Она возразила, и я начал спорить с ней, но она перевела разговор на другую тему, и я обрадовался, потому что потерял нить мысли.
И вдруг она подошла и, сев ко мне на колени, сказала: "Ну, сколько ещё ты сможешь продержаться?"
На балконе было свежее.
Мы вышли к звёздам, и я вдруг понял, что она рядом, что я не один, внятно, отчётливо, как будто волна прокатилась по моему телу. Я вздрогнул от наслаждения. Так, промёрзнув на холоде, клацая зубами, ты отпиваешь глоток горячего чая из термоса, и сладкая судорога пробегает в тебе. И холод тает.