Танец единения душ (Осуохай)

Поэтому и было непонятно, когда Бобков вдарил кулаком по столу так, что подпрыгнула посуда, и побежал чай из опрокинутого стакана. С чего это он? Сидели, пели. Вдруг вскочил, заблажил:

— Эшелоны везли! Эшелоны пленных!.. И Рокоссовский здесь сидел, свои посадили! Тоже хлюст?! А почему Маяковский застрелился?!

Куда еще ни шло про эшелоны, про Рокоссовского — хотя бы понять было можно. Но чего он Маяковского приплёл?! Тогда Савва надменно посоветовал:

— Закусывать надо.

Что здесь уж такого обидного?

— Я знаю, что мне надо! Знаю!.. — прокричал Бобков так, будто у него отнимали самое дорогое в жизни. — Ты мне не указ!

И только тогда уже взорвался и Савва.

— Это ты мне не указ. Ты вообще для меня никто. Прихвостень фашистский, вот ты кто!

Бобков рванул стол, вскочил.

Так видели и помнили все, и только Алмазная знала, чувствовала, как со звоном распрямилась пружина внутри его.

Также распрямилась пружина в ней, когда полгода спустя встретила Савву и впилась, желанной росомахой расцарапала ему лицо. Тогда он выказал страшную силу и умение.

Андрей шел по избе, как бы ещё приглашая на бой, на середину. Драться ему приходилось и в детстве, когда задразнивали «пятёрочником», и в плену. Он был сноровист и ловок в драках. Вдруг его словно переломило, скрючило. Кулак здорового человека пришелся снизу, под дых, прямо в язвенную точку, приподнимая, выворачивая живот. Короткий, молниеносный этот удар со стороны виделся лёгким тычком. Андрей распрямился, стал настороженно примериваться к противнику, но на его плечах повисли, кинулись удерживать, заламывать руки. А он рвался и не понимал: почему его-то держат?! Его скручивают? И самое чудовищное — всё это было при Елене! Она всё видела, его позор, бессилие. И хуже того, она тоже металась вокруг него, пытаясь остановить!

Савва в охотку ещё наподдал зависшему в чужих руках противнику. Елена бросилась теперь к нему. Господи, стыдоба несусветная, она же, выходило, его и защищала! Но опять же так, взывая к разуму Саввы, мол, связался черт с младенцем… И тот был снисходителен, дескать, на кого он рогом прёт, этот васёк, у меня же семь спортивных разрядов…

Бобков крутнулся, выпал из рукавов своего свитера, выскочил в дверь, успев крикнуть в страстях: «Пристрелю!»

И этот собственный крик долго нагонял его в потёмках, горячил и противно жалил. Так, скатываясь по берегу, во мрак, к тяжёлой, словно замершей в ночи водной глади, он уже когда-то бежал из плена. И пули шлепали рядом, и надо было вперед, вперед, без оглядки, и страх колол спину, и радость желанной свободы подбавляла сил, и вода спасала, укрывала. Он уходил тогда длинными нырками, глотал воздух, и снова шел под водой. Эх, хорошо, что он вырос на Волге, на могучей вольной реке, где каждый мальчишка называл себя человеком-амфибией.

Андрей приостановился на миг у лодки. Но тотчас понял, что если он возьмёт лодку, то она не сможет к нему переплыть. Была такая надежда, да и уверенность была, что должна она приплыть. Это всё и решало: как быть потом? Собственное обещание «пристрелить» теперь виделось постыдным, добавляло позора.

— Славка! — криком позвал он своего рабочего. Хотел, чтоб тот перевёз, а потом вернулся. Холодно — вплавь-то!

Люди мелькнули наверху. В оконном отсвете казалось, что их много.

— Войну я закончил на фронте! — сорвано прокричал он еще раз, туда, наверх. — На Втором Белорусском, под руководством маршала Рокоссовского! Под Берлином!

Длинные тени косами скользнули по отлогому берегу. И это уже когда-то было: только лаяли собаки, и стрекотал автомат.

С разлету, не раздеваясь, Андрей прыгнул в воду. Ледяная вода, как огонь, опалила жгучими искрами. Потянули вниз наполнившиеся водой сапоги. На плаву он постарался скинуть сапоги, цепляя пятку за пятку, но они сидели туго на портянках, ноги застревали в подъеме. Так он и погрёб, пошёл вперёд с болтающимися сапогами. Стылость проникла внутрь: влилась в тело, словно в посудину, заполнила, скручиваясь где-то под ложечкой в мёрзлый ком. Наступила редкая ясность: все хороши. И все правы. Кроме него. Он и есть — помеха своему открытию. Такому близкому, и далёкому… пока он есть. И впервые, за всю его устремлённую вперёд жизнь, онемелая рука на миг, на долю мгновения потеряла стремительную силу своего движения. Пока он есть — и будет водить кругами по омуту. Пока он есть. Пока…

Он еще крутнулся винтом, гребнул с той самой улыбкой, с которой молодых забирали в плен: руки-ноги не слушались его, ровно их не было.

Она — река…

Шаман под старой лиственницей с летящими в друг друга стрелами степенно кивнул головой ему во след.

Алмазная не единожды бывала на этом месте, оставляла у дерева со стрелами кусочки еды. «Духи — жертва нужен», — беззвучно раздавалось во всю тайгу.

Сорвался с неба, полосонув до земли, рассыпался метеорит. Христов камень.

Она река… Ревнивые златокудрые русалки счастливо защебетали вокруг него, повлекли за собой, на встречу к Хозяину земли и вод. «Ты, смертный человек, прознал, что ведомо лишь нам, — встретил его длиннобородый дед, — с нами тебе и быть. А людям дорога отныне открыта».

Так слышалось у реки Алмазной. Так думалось ей. Так стала она знать.

Чаша

Три дня и три ночи Елена металась по реке, плавала с рабочими в моторной лодке, которые бороздили воду баграми. Цепляли траву, поднимали со дна топляки — багор вдруг натыкался на что-то упругое, мясистое, со страхом и надеждой тянули его вверх, рыхлое древесное тело безжизненно всплывало и тотчас ухало вниз, оставляя на течении облако мути. Теперь она становилась в душе росомахой, готовой кинуться и загрызть. Знать бы точно, кого: много виновников являлись ей, и на каждого хватило бы у нее сейчас хищной злости. Но хуже всего, что хотелось покусать себя. Закусать в кровь! Она призвана была оберегать его, лелеять! Ведь его Бог ниспослал для нее — и его ниспослал для всех!

Оленихой в эти дни представала себе Аганя. Была пора гона, и лес откликался её чувством. «Оп, оп», — со сладким прикрякиванием зазывала самца лосиха. Изюбр трубил в ответ, поспешая на встречу, ломая ветви на пути. Летел, не боясь сразиться, может быть, в смертном поединке с таким же бросившимся на любовный зов другим сохатым, с вожделенной пеной у рта и нацеленными мощными рогами. И олени сновали кругом, выбивая копытами на земле пятаки для поединков и любви. Но вот самка понесла, и весь пылкий звонкий трепетный мир исчез для неё, затаился украдкой внутри, а извне стал настораживающим и опасным.

И даже скатившаяся с неба звезда, зримо брызнувшая алмазами, лишь на миг заставила подумать о тревожном. Аганя оставалась неторопливой оленихой, с плавными бережными движениями. И день-другой спустя, когда страшная весть облетела тайгу, пошатнув всё сущее вокруг, у неё не подкосились ноженьки, не хлынули слёзоньки ручьями. Она заметила, как люди с удивлением на неё смотрели: на её спокойствие. Было странно: она уже словно знала, что такое случится, и одновременно не верила, что его больше нет, и не может быть. Она придержала, провела рукой по животу, где и он, и всё сущее неизъяснимо продолжалось.

«Время не ждёт, голубушка», — ясно услышала знакомый ласковый голос на исходе третьего дня Елена. Он прозвучал справа, из-за спины, почти над самым ухом. Она обернулась и даже, почудилось, успела увидеть его лицо: раздумчивое, улыбающееся, заботливое. «Да что случилось-то? — как бы говорило оно. — Мы ведь работники здесь, слуги. И дело надо сделать». Видела ли, нет ли, в следующий миг она уже не могла точно сказать. Но понимание это, скрепившее стержнем, осталось: надо идти, только делом, подтверждением дела его может свершится заветное, правда справдится, а кривда скривдится. Кривда ссучится узелком, а правда распрямится.