Танец единения душ (Осуохай)
Шрифт:
Ей не терпелось отправиться в путь, словно бы в нее вселился его вечный непокой, рвение. Но прибыл следователь, и требовалось дать объяснение. Она теперь хорошо понимала, что с ним творилось до этого, до последнего дня, как нелегко, мучительно ждать с этим жжением в груди, с этим запалом в сердце. И как он умудрялся скрывать, казаться даже беспечным. И каким на самом деле скрытным был этот по природе открытый, как обнажение, бесхитростный человек! Она объясняла для себя прошлое, но никак не могла понять, что же все-таки произошло там, в избушке? Что так выбило из себя? Что высекло искру? Неужто пустое слово, брошенное случайным человеком? И поднималось, волной находило чувство вины — точнее, возможной вины. Не в том, что не могла уберечь — как друг, любящий человек. Это вина понятная. А в том, что она — это она.
Всю неделю Аганя была как сама не своя, будто в наваждении, в непроходящей оторопи. А на день седьмой вновь открылся слух, будто кто-то убрал с ушей ладошки: и загудел тревогой лес, и заскрипел
Тёплая капелька, обдавая жутким ощущением холода, скатилась по ноге, забежала на коленку, юркнула в чашечку и заскользила по голени, на лодыжку. А её уже догоняла другая капля, струя. Потоки бежали по обеим ногам, так, что казалось, просочатся, намочат штанины и наполнят, польются через край из сапог. Она пошагала, как на ходулях, не сгибая колени, не оглядываясь, вперед, и дальше, как можно дальше от людей. Мнилось, будто сапоги уже полны, чертят след, две долгие полосы. Она ещё не понимала — не хотела понимать, что это такое, что из неё выходит, и даже коснувшись, глядя на руку, с трудом верила, что это кровь. Кровь, кровища, и откуда столько у неё взялось? И что, так и истечёт она этой пахучей, будто не своей, кровью? Истечёт, и останется одна оболочка, жухлая шкурка, как у гусеницы. Для этих дней она носила в рюкзаке вату: ей хватало щепотки. Но здесь нужно было перервать всё её белье, да и то не хватит. Да и пусть истечёт, даже и хорошо. Как уснёт. Аганя присела, прислонилась к дереву, не заботясь уже о том, что кровь проступила на штанинах, и стыдно возвращаться. Да и не надо возвращаться, и не к чему. Она вжалась в продолговатое, во всю спину, дупло с вывернутыми, будто губы, окоёмами: в высохшее чрево, не родившее ветвь. И стала ждать, когда также засохнет и умрёт. Или сначала умрёт, а потом засохнет. Вековечная, согбенная лиственница, по-старушечьи наклонившись над ней, стала что-то нашёптывать, если не колдовать. Аганя подняла голову, почему-то ожидая увидеть человеческое лицо. Но нет, кряжистая ветвь покачивала над ней кончиками мохнатой лапы, дерево покряхтывало, срываясь на стон, не то, жалуясь, не то, жалея. Мутные слёзы застилали глаза. Подумалось вдруг о Васе Коловёртове — какой он сильный. Он бы помог, он бы там им всем задал, защитил его. И самой защиты захотелось. Хотя и непонятно, от кого.
— Это бывает, — напугала её чуть не до смерти Даша, явившаяся невесть откуда. — Я знаю. Это мнимая беременность, так называется. Хорошо, что прошла, у иных до операции доходит.
Агане хотелось завыть в голос, зарыдать, как случалось с деревенскими бабами. Но она этого не умела: никогда не могла при людях. Да и никто здесь не голосил. Лишь всхлипнула пару раз, да замигала часто, придавливая его, крик-то.
— Ты мхом. Я у эвенок подсмотрела. Они сушат мох, и даже детей им перекладывают, вместо пелёнок. Оборачивают прокладками мха вроде трусов.
Мох снимался пухлой коркой, листами. Даже непросушенный, влажный, был, как губка, мягким и впитывающим. Осенняя земная стынь на мгновение пробиралась в колени, подтягивала спину, и она ощущала себя слитной с почвой, с мохнатым игольчатым лесом. Земной частью, только почему-то движущейся, как болотная кочка. Два дня Аганя спасалась мхом, набирая и скручивая его рулончиком, как вату. Отходила, уже начинала посмеиваться, что так может и всех оленей загубить, оставив без зимнего подножного корма.
Тогда Аганя стала курить. Она и прежде покуривала. В пору комарья, чтобы хоть маленько это зверьё отпугивать, в мороз, чтоб потеплей было. Теперь же по-мужицки сдавила крестом полую часть беломорины, и папироса как приросла к губам.
Так, решительно затянувшись папиросой, ещё не оздоровив до конца, в слабости ещё, Аганя вздумала сама найти алмаз. Не так, как раньше, что кто-то в набранном ей мешке его обнаружил, а сама должна найти, как та женщина, ставшая из нездешней и удивительной собою, Великой алмазницей.
Надо было спешить: осень уже подзывала зиму, утрами землю и деревья белил иней, и лужи подергивались ледяной коркой. Аганя поднималась засветло, а ложилась затемно — она почти не спала, уходила одна, дальше от людей, и «мыла пески», взбивая «тяжелую фракцию», оседающую внизу тёмным слоем. Она знала, что там, среди камешков с самым большим удельным весом и должен оказаться самый ценный и самый простой. Она знала, как искать, приходилось «отсаживать» концентрат, — тёмный нижний слой — на треноге. Но не знала — какой он, этот редкий минерал? Ей доводилось видеть лишь отражённый, отброшенный яростной вспышкой рентгеновский луч, но не сам алмаз. Она черпала и вливала, потрясая чашкой будто ситом, мутную жижку, вглядывалась, задеревеневшими пальцами перебирала осадок: рыбьей чешуёй обманно блестела слюдяная шелуха, высекали искру кварцевые сгустки, еще какие-то камушки, лезущие как раз наверх, на глаза, как грибы-поганки, лёгкие и ломкие. Прятала закоченевшие ладони в рукава телогрейки, и шмыгала носом в обидном понимании жуткой разницы: ведь та женщина, ставшая Великой алмазницей, искала в е г о чаше! А она — в своей. Что же можно найти в своей?! Он помогал и вёл ту, а её мало замечал прежде, и совсем оставил сейчас. Она бросала бесполезную чашку, вела поиск по-своему: переворачивала валуны и смотрела под ними. И чем больше был вросший в землю камень, тем сильнее колотила в сердце надежда, что под ним могут залегать алмазы. Ведь
алмазы — это клад. А клады всегда хоронят под тяжёлым камнем. Она сама в детстве прятала что-нибудь — фантики, цветные лоскутики, монетки — устраивала под камнем тайник. Спрячет, а потом ходит такая гордая, помалкивает, знает, что у неё клад спрятан. И другие девчонки так делали. Играли: чужие клады разыскивали.Алмазная потом смехом вспоминала, как она вдруг решила всех удивить и прославиться, найти алмаз под валуном. И с умилением подумывала: а не была ли вся трапповая теория, её несомненность, и увлеченность ею ребячливого Бернштейна, порождена все тем же детским первозданным чувством?
Аганя, как муравей, выворачивала, выколупывала из земли крупные камни. Уходила дальше, по отмели, по спадающему ручью, по распадку. Она уже не алмазы искала. Она жизнь свою искала. Хотела настоять на своём. И она — будет им замечена. И она может своего добиться. И она способна, и не хуже иных, и она ведь тоже, если разобраться, нездешняя. Это её дед погиб за лучшие идеалы человечества. За светлую жизнь, которую они сейчас строят. За то, что они в обществе, где нет бедных и богатых, где каждый сам выбирает свою судьбу — и она выбрала её, эту судьбу!
Она оступилась, прыгая с камня на камень, поскользнулась, упала, ударилась коленкой. Села, прижав ногу, покачиваясь от боли. И тут же услышала треск — треснула сухая ветка где-то за спиной. Обернулась — деревья высились, заросли тальника стояли неподвижны. Никого. Вроде никого. Самое странное, что Аганя уже слышала треск, не раз, но пока не придавала значения. Теперь же, замерев, она ещё раз остро почувствовала взгляд. Снова обернулась — та же картина, тишина и покой. Аганя настороженно поднялась, пошла, вся в слухе. Старалась ступать беззвучно, но сапоги шаркали, казалось, на пол-леса, и вдобавок гулко хлябали на ногах.
Новый треск заставил её остановиться. Она резко развернулась и успела заметить колыхнувшуюся ветвь. Постояла — вся внимание — подождала. Тишина опять, никаких признаков зверя или человека. Только взгляд — цепкие, пожирающие, нечеловеческие глаза смотрели на неё из леса.
Судорожно замелькали в памяти рассказы о медведях — как они выслеживают женщин. Выслеживают, уносят к себе, и живут с ними, как с медведицами. Своими глазами за всю свою таёжную жизнь она видела только двух маленьких медвежат — не считая грудного медвежонка Хабардина. Медвежата лазили по дереву, как на картинке в школьном учебнике, казались самыми безобидными существами. Но заторопилась с этого места: могла появиться медведица, и тогда несдобровать. Много раз слышала, как медведь ходил рядом с лагерем: но вокруг были люди. Зверь человека боится, но медведя манил не человек, а запах содержимого его вещмешка. Мишки хорошо узнавали вкус тушёнки, круп, а то и спирта. Продукты геологам в трудно доступных местах часто сбрасывали с самолёта. Посылки иногда скатывались по крутому склону в глубокий овраг, угадывали в расщелину, зависали на деревьях, торчащих на скале. Неуклюжие с виду мишки до них добирались. Жиманёт Михаил консервную банку — и в лепёшку. Слизнёт с лапы, что из банки вылезло, и за фляжку со спиртом. Но когда поневоле прикормленный зверь начинал бродить рядом, люди теряли покой. Находились и смельчаки. Прибыл однажды геолог из Москвы: дядя метра под два. Постоянно куда-то уходил, отставал, терялся — всё фотографировал. Его предупредили, осторожнее, мол, бродит медведь. А он смешком в ответ: пусть, дескать, попробует, сунется ко мне! И вот только сказал, подернув богатырскими плечами, отошёл — и слышно, крик страшный! Кто уж там, медведь орёт, другой кто — непонятно. Побежали, прихватив карабин, конечно. И что вышло? Приезжий геолог присел на камень перед склоном и стал фотографировать. Чувствует, его кто-то трогает за плечо и урчит. Он отмахнулся, думая, что это разыгрышь: «Да отвяжитесь, не мешайте!». Но сзади его не поняли. Сзади его, видно, приняли за вещмешок: он же сидел, согнулся с фотоаппаратом. Медведь опрокинул человека на бок, но опять же всё, ни то играючи, ни то бережно относясь к «мешку». И тут геолог увидел звериную морду, клыки над собой. Но действительно — вот ведь насколько человек привык быть уверенным в своих силах — как лежал, так и заехал зверю в нос обеими ногами. Неизвестно, кто больше испугался — медведь опустился на четвереньки и дал деру. Но успел со звериной своей скоростью цепануть когтями по ступням: содрал всё, и подошвы сапог, и… Геолога отправляли самолётом, и было ясно, что жить он будет, но по тайге больше не ходок. Так что, когда зверь начинал бродить вокруг, люди теряли покой. Надёжней было его отстрелить или, ещё спокойнее, призвать кого-то из местных: эти промашки не давали.
Аганя, чтоб не выказывать страха, вновь подналегла на валун. Будто имела дело с человеком, которого можно обхитрить. Зверя так не обманешь, ему и безразлично, наверное, боится она его или нет. Говорят, закричать надо. Страшно, во весь голос закричать! А вдруг это и не зверь вовсе? А кто-то из своих, подшучивает над ней. Кто-то взялся подсматривать за ней? А потом поднимет на смех. И ведь всё равно поднимут на смех. Скажут, Аганя-то наша, совсем того, камни по лесу ворочает!..
И сумерки уже подкрадывались, и ноги надо было уносить. Аганя пошла, торопливо, но не бегом: человек там или зверь, а виду показывать не хотелось. Решила спрямить. Не ручьём, к реке, а наискосок пошла. Да и здесь, в пойме, кругом она на виду, а там, в лесу, где этот прячется, и она укрыться сможет. А вот так, не совсем, а почти на этого, изъевшего страшными глазами, и пошла. Ножичек-то, «складишок» свой неразлучный, расправила в кармане, и как ни в чём ни бывало.