Танец единения душ (Осуохай)

Скоро с хода миновали пороги Малого хана, и опять люди поторопились радоваться. На тихом, ровном с виду месте, плот странно потащило по дуге, вернуло вспять, и стало водить по кругу. Мерно, спокойно. Будто в самом деле, там, в омуте, черти водились, зацепили снизу веревкой, и крутили, посмеиваясь. Или не вода это вовсе, не река здесь, а чудище громадное, разинуло пасть и неторопливо, с наслаждением заглатывает деревянное судёнышко с людьми.

У Агани кружилась голова. Партия продвигалась таёжной тропой. Впереди каюр, за ним начальник, следом рабочие с навьюченными лошадьми. Она стала приотставать, плелась в хвосте — шло кругом всё перед глазами, хоть лежми ложись. Ее даже мутило.

— А ты, подруга, случаем не на сносях? — обернулась к ней Даша.

— Как это, на сносях? — не поняла Аганя. Она подумала, что на сносях бывают только коровы.

— Не знаю, как это. Тебе лучше знать. А то я, гляжу, с чего это она наливаться вся вдруг стала, как ягодка? Да, подруга… Сильно тошнит-то?

Аганя покачала головой, всё ещё не очень понимая, о чем это Даша говорит. И только через несколько шагов, участившимся биением сердца, сбившимся дыханием остро почувствовала тесноту. Грудь была набрякшей, так, что тесемки лифчика больно впивались в тело. Набухшие, сделавшиеся пузырчатыми соски, до невыносимой истомы упирались, сдавливались шершавчатой тканью. Но и сами эти вздувшиеся окружности словно что-то удерживали внутри, рвущееся, стремящееся выплеснутся, истечь, иссочиться. И живот был тугим. Но не так, как перед месячными, когда хочется, чтобы это, заполнившее, ушло, скатилось скорее, исчезло. А наоборот — она невольно даже провела по животу рукой вверх — осталось, поднялось, росло.

Да неужели?! — обрадовалась Аганя. Неужели?.. Но ведь этого же не может быть! Ведь это были только мысли. Только в мыслях она была с ним. А так — не была. И ни с кем не была еще. Никогда. А из-за одних мыслей же — не может быть…

Впереди ритмично колыхался рюкзак и выпукло, размеренно ходили под ним крепкие Дашины ягодицы.

Какие-то вовсе странные, несуразные мысли пошли. «Непорочное зачатие», — бабушка говорила. Но ведь это же сказки, религиозные плутни. Опиум. А вдруг да и бывает — всего остального нет, а это и бывает. Ну, вот есть же, она сама чувствует, есть.

Дни эти красные она никогда не высчитывала: ну, пришли и пришли, чего их считать? Да из неё и выходило-то, как из скворушки какой. Аганя даже иногда побаивалась, глядя на других девчонок или женщин, что, может, непригодная уродилась? Но сейчас она пыталась вспомнить, и получалось, что давно, ещё до прибытия Андрея, они были. И хотя, по всему, этого не могло произойти, не могло случиться беременности, но таилась в душе радость: да неужели?!

Образом Елены она кружила с ним на плоту. Андрей удерживал наискось кормило, старался идти по самой кромке омута, учитывая законы физики. Центробежные силы при наибольшем радиусе должны бы вынести плот за пределы вращения, но омут жил по иным законам. Плот вновь укатывало в сердцевину, отбрасывало вспять, изматывая людей. И зазывное, усыпляющее, далекое, множащееся голосовое пение вдруг протяжно донеслось из-за береговых скал…

Из уроков истории Аганя хорошо запомнила про Одиссея, который всей корабельной команде велел залить уши воском, а себя приказал накрепко привязать к самой высокой мачте, дабы миновать остров сладкоголосых сирен. И как рвался он, привязанный в бочке к мачте, как манили его своим пением сирены! Аганя это поняла, когда в первое своё поисковое лето с рабочими и геологами прокружилась на плоту в водовороте два дня и две ночи, а к третьему закату солнца послышался голос сирен. И ведь знала она, и другие знали про Одиссея и сирены, но никто и представить не мог, что подобное может быть вправду. И не хотелось верить. И не верить было нельзя: голоса ветвились, убаюкивали. Ну, может быть, от кружения, от постоянного сверлящего шума воды, все это просто слышалось, хотя слышалось всем. И так хотелось лечь и заснуть, и забыть обо всём, и будь, что будет.

Старый каюр Сахсылла наверняка ничего не знал про Одиссея, но словно дождался нужного часа. «Абаасы», — кивнул он, прислушиваясь. Развёл костер, накормил огонь, плеснул тёплого масла по обе стороны, окропил себе лоб, и запел сам. Мало кто понимал слова, но каждый слышал, что каюр, сделавшийся тойкосутом, поэтом и певцом сразу, повел рассказ о себе, обо всех, попавших в ловушку духов воды, земли и неба. Как повествуют тойкосуты о событиях былых и настоящих в дни празднеств, как заводящий представляет каждого в осуохае — танце единения душ. Только размеренней, неторопливей, помня, что не с людьми, и не в праздник, а с верховными судиями судьбы ведёт он разговор. И они, выслушав, решат: достойны ли эти люди дальнейшего пути? Жизненного пути достойны ли? Им, верховным силам, не обязательно нужна твоя жизнь — им довольно рассказа о ней, если он правдив и достоин. Если же тебе нечего сказать о себе, или есть причины, по которым ты не можешь этого сделать: ты нагрешил, ты был бесчестен, или просто лишен голоса своего, то ты сам предрешил свою участь.

Двое на плоту также знали про Одиссея и про дурманящие сирены. Но не знали о том, что приленских сирен — абаасы — можно перепеть. Что зов голосистых абаасы — это знак духов природы, по которому наступает пора явить силу своего духа, мужества, выверить свою неизлукавленную судьбу. Они не умели складывать тойук — песнь, рождающуюся тотчас, утеряв и почти забыв эту способность древних прародителей — сказывать, баять, призывая в тягостный миг всю скопившуюся за времена родовую мощь. Но память, толкнувшееся из глубин корневое знание, вызволили то же самое. Они запели. Песню, сочиненную не ими, слишком уж вживленными в свое редкое, словно спрессовавшееся время. Старинную, русскую, через которую им было даже легче рассказать о себе.

То, ох, не ве-етер ве-етку кло-нит,

Тихо напевала Аганя на привале, сидя на корточках в сторонке.

Не-е дубра-авушка-а-а шу-мит,

Подпевал и Григорий Хаимович. Он-то имел право присесть, когда другие ставили палатки и разводили костёр. А она, нет. Её Даша отогнала, мол, без тебя управимся, отдыхай.

— Кто невесел, нос повесил? — шутливо приподнял начальник ей кончик носа.

— Как я его повешу, — улыбнулась Аганя, — если он у меня курносый?

То-о мое-о, мое-о сердечко сто-онет,

Продолжил приглушенно, как бы заговорщически, Бернштейн. И она подтянула, прислушиваясь мысленно к тому, как слаженно напевают там, двое, в кружении водоворота.

Ка-ак осе-енний ли-и-ист дрожжи-ит.

И рыбы, рыбищи, серебристые чиры и златоспинные нельмы всплывали, кишмя кишели вокруг них. То ли собрались на голоса, послушать состязания людей с абаасы, то ли показать слабым людям свою силу и превосходство в стихии вод. А щуки, здоровенные, обнаглевшие, потому как никто их здесь не считал за рыбу и не ловил, даже хватали зубами за весло.

— Если звезды зажигаются, — читал Бернштейн стихи нараспев, сидя у костра, когда над головами и впрямь проступали на небе звёзды, — значит, это кому-нибудь нужно…

Он любил читать стихи, и это у него выходило так, что сразу же хотелось подняться и идти маршевым строем прямиком в светлое будущее. Но сейчас он читал именно для неё, Агани. И выходило так, что редкие осенние звёзды зрели цветистее, и были они: и костёр, и люди вокруг, и те двое там, на реке, и она, кому-то нужны, коли зажглись, зажили.

— А ты стихи не сочиняешь, случаем? — спросил он. И добавил вдруг так, как с ней прежде говаривал только Бобков, тоном полушутливым, полусерьезным: — Мне кажется, у тебя должно получиться — стихи сочинять!

Для начальника крупной партии было странным уделять столько внимания рядовой коллекторше. И люди незлобливо переглядывались, кто-то даже подшутил, смотри, мол, Григорий Хаимович известный сердцеед. Но она-то знала, что это у него от того, что кружат их мысли в едином омуте.

Любите, пока любится…