Танец единения душ (Осуохай)

С председателем она вновь столкнулась близко, когда в очередной раз ехала из районной больницы. Вышла на большак, голосанула попутку. Свернул к обочине ГАЗик, а за рулём — председатель. Она уже работала в колхозе, на прополке, на сенокосе — и трудодни нужны были, и сено для коровы. Так что рядом теперь сидел самый большой на деревне начальник. Она, с ребенком на руках, сторонилась его, прижималась к дверце. Было предубеждение.

Он это чувствовал. Хотя не должен бы чувствовать — это ведь только её домыслы. Но они, настрадавшиеся, изомнившиеся некогда сторонними взглядами, видно, становятся с особым чутьём.

— Ты его к бабке сводить не пробовала?

— К бабке? — удивилась Аганя.

— К бабке, которая умеет заговаривать.

— А вы… вас разве бабка вылечила?

Он усмехнулся.

— Меня жена вылечила. Стеша. Степанида.

Жена Евгения Федоровича, председателя, рядом с ним, совсем молодым ещё мужиком, выглядела тётей. Но сошлись они, действительно, тогда, когда все его считали не жильцом.

— Она мне слова все объясняла, — продолжил председатель, — складывала их со мной по буквам: я слова забыл, а буквы помнил. Она мне говорит — я пишу. Потом сам стал читать — по странице в день, по пять, двадцать пять, по сто. Вслух. А потом задумался: если я прочитал столько книг, чтобы выучиться говорить, то почему же мне дальше-то не учиться? Так что, не ранило бы, не контузило — ну, в лучшем случае, конюшил бы — любил лошадей. А скорее всего, сидел бы. Характер для этого подходящий. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Это вы меня успокаиваете?

— Да почему же успокаиваю? Рассказываю. К бабке меня тоже Степанида водила. Я против был — куда там! Получеловек, а, так сказать, как это я мог поддаться предрассудкам!

— Мама к бабке носила, — Аганя посмотрела на ребёнка: в машине укачивало, и он спал. — Лучше не стало.

— Бабки разные бывают. Надо к старинной бабке — к той, которая по-старинному живёт. Сейчас приедем, я тебя к Стеше отведу. Она знает. Она меня и к бабке, — проговорил он уже больше для себя. — И в больницу меня чуть не на руках носила. Это не ребёнка, а неходячего мужика. Осколки-то мне в больнице выковыривали. Не все, правда, выковыряли. Для танцулек остался не годен, что тоже, на поверку, оказалось к лучшему. Вместе со Степанидой и поедете.

Алмазной потом часто являлась бабка Акулина, к которой приехали они со Степанидой, и виделась собственным отражением в прошлом. Она была совсем непохожа на Алмазную: широкая, костистая, с толстой отвисшей нижней губой. Но тогда, в прошлом, все люди были другими. Костистее, кряжестее, узловатее. Сходным стало иное: остановившийся, навеки ушедший куда-то взгляд с полным знанием того, что есть и чему не миновать. И волосы — всклокоченные, выбивающиеся, как их не укладывай, топорщащиеся, как ветви старого дерева, как паутина старого паука, стремящегося сплести большие сети. Волосы у Алмаазной такими сделались после семидесяти — потянулись в стороны, к небесам, к водам, к земле, делаясь слышащими, видящими, чувствующими, вяжущими её со всем сущим.

Бабка Акулина повелела свезти её туда, где мальчик сделался заикой. В подполе она помела веничком, собрала на совок. Намела сор со всего в доме. Отрезала у каждого, в том числе и у девчонок, бывших тогда в доме, по клочку волос и клок шерсти у коровы. Всё это сложила в кучку и подожгла, приказав мальчику присесть с голой попкой над языком чадящего дыма — лицом к печи, — погладила его ласково по головке, по щёчкам, что-то нашёптывая, напоила травяным отваром, умыла заговорённой водой. Перекрестилась, и протянула на прощанье бутылку с настоем:

— «Давай по ложке, — сказала, — да сама попей. Тебе тоже надо». — И всё. Аганя и не поняла: в чём, собственно, лечение?

Ничего, конечно, не сказала, ни бабке, ни тем более Степаниде — человек хлопотал, суетился. Дала ребенку настоя, сама попила, раз велели. И заснули. Просыпается — а мальчонка-то бегает. И легкость в нём такая — облегченность, — сразу заметная. Резвится парень!

День, другой минул. Мальчонка залопотал: «Мять» — мяч, значит. «Сахиль» — сахар комковой ему полюбился. Чуть не досмотрели, схватил кусок — а он камень камнем — и давай грызть. А зубки-то какие ещё? А тут сосед однорукий зашёл, Семен. А на нём кепочка, восьмиклинка — новенькая, с иголочки. И он её так наглядно снял, задержал в руке, прежде, чем повесить. Чтоб заметили обновку.

— Дай сапку помелить, — вдруг проговорил Лёнька. Быстро так, без запинки!

Главное, не просто «дай шапку», а «померить»! Как взрослый, равный равному. В год и три месяца! После того, как боялись, что без языка останется. Сосед даже оторопел, замер с кепкой в руке. Он ведь не просто так заходил, а женихался. Мать — та подталкивала, мол, девка, не проворонь, ну, без руки, а на что она тебе, рука-то? Зато при лошади. При хозяйстве. Аганя помалкивала. Про себя подумывала: нет уж, если и решаться на что-то… Васю надо ждать. Шнурки-то те, разные, как-то и не забывались, как-то и непонятно делалось: почему они тогда так резанули?

Сосед напялил кепку Лёньке на голову, и та пришлась ему почти впору.

— «Закурили трубку мира, — громогласно и торжественно объявило радио, — табак отличный!»

И дальше пошли знакомые, родные фамилии: «Екатерина Елагина», «Юрий Хабардин». А потом целый список — руководителей экспедиции, учёных. Она с опаской, затаив дыхание, ждала, будет ли названо… И оно прозвучало, имя Андрея Бобкова.

Она поняла, что «закурили трубку мира» — это текст шифрованной радиограммы, которую после открытия нового месторождения, очень богатого ценным минералом — минералом номер один, отправила Екатерина Елагина, на деньги, которые оставляла она на почте для телеграмм любимому мужу, ждавшего весточки от неё в Москве.

Представилось, как все сидят рядком — все, все, кто встречался Агане на пути, кем стелится пироповая дорожка, геологи, горняки, обогатители — и передают друг другу большую дымящуюся трубку. Ей бы там, с краешку, примоститься.

На этот раз она не кидалась наряжаться, не ждала от людей праздника. Сидела и смотрела на маленького своего, во взрослой кепке, на мать, на соседа, сидевшего на лавке, уперевшись рукой в колено. Хотела бы она жить с ними, родными, близкими. Хотела бы оставаться. Но что-то случилось с ней, то ли нарушилось, то ли так и должно быть. Голодом засосала внутри тоска. Зазвала.

— Собирайся-ка, девонька, и езжай, — поднялась мать. — От тебя тут одна морока. Сама замаялась и нас замаяла. Мальчишка подрос, хватит титьку мамкину доить — так всю высосал! Молоко у нас есть, манку купим. Справлюсь без тебя.

— Я деньги высылать буду — сколько заработаю, столько и вышлю. Мне там они, зачем? Ты работу можешь бросить. Бросай! За Лёнькой смотри. Вам хватит! — обрадовалась Аганя.

Только сосед промолчал, так молча и вышел.

Аганя перетянула грудь вафельным полотенцем. Надела платье с глухим воротом. Чемоданчик в руки — и подалась. Завернула ещё по пути в сельсовет: попрощаться, поблагодарить председателя.

— Не будет его боле, — протянул счетовод.

— Как не будет?!

— В Райком забрали. На повышение.

Ей и вовсе сделалось легко. Вот ведь не думала ни о чем таком, а как с души ушло. Разные дороженьки.

Счетовод прокричал вдогонку:

— А ты опеть, никак, за длинным рублем?

Три круга

Всё у неё выходило не по-людски. Вновь ехала она тогда, когда добрые люди уезжали. Девчонки, незнакомые совсем, встречались на перевалочных базах, посматривали с высока — умудрёнными, познавшими жизнь людьми. Давали советы. И про пресловутое ведро без дна, и про плащ-палатку — всё для спасения шибко сладкого для комарья места. Агагня слушала, соглашалась, кивая. Им, чувствующим себя героинями, девчонкам, было невдомёк, что все эти «уроки» на её глазах и выдумывались. И что после лета останется она на зиму. Такая у неё доля: не сезонная уродилась.