Танец единения душ (Осуохай)

— Как ты относишься к лисам, Аганя? — спросил с явным подвохом Бернштейн.

— Смотря к каким? — Ответила в том же духе Аганя. — Если в человеческом обличьи, то не очень.

— Роды тебе пошли на пользу. Рожать надо чаще! — Был неумолим Бернштейн. — К нормальным лисам. Рыжим. А впрочем, может быть, и чернобурым. Я не уточнял, у какой лисьей норы Хабардин с Елагиной кембирлитовую трубку откопали. Он же охотник, Хабардин, нору лучше собаки чует. Полез в нору — а там, понимаете ли, алмазы. Богатейшее коренное месторождение.

Смешной он был все-таки, хотя и начальник. Одно слово — цыган. Хотя люди сказывали, что он вовсе и не цыган.

— Словом, Аганя, хватит тебе по тайге ходить, — присоветовал Бернштейн. — На «Мире» будут крупную фабрику строить. Большое дело начинается. Ты у нас молодая мать. Оседай!

Это был великий ход. Весной. Шли люди. Целая армия. Были и те, кто для кого алмазоносные земли давно стали родным домом — старая гвардия. Шагали новобранцы. Шли нестройными рядами. Многие были с детьми, совсем малыми, лет до трёх. Вели скот. И пегая крупная корова вышагивала, побрякивая ботолом на шее и кивая головой с особым победным значением. Навьюченные маленькие лошади, ещё не скинувшие длинную зимнюю шерсть, и хрупкие на вид олени также шли, округлив глаза, словно исполненные пониманием важности происходящего.

Эх, ты, дорога длинная!

Выводил под гармошку красивый, пряменький, как стебелёк, молодой якут.

Здравствуй, земля целинная!

Подхватывали его. Земля была воистину целинной. Только нога охотника ступала здесь, редкого, настойчивого. Да геологи, как выяснялось, чуть не на брюхе исползали весь окрест. Копали рядом, брали пробы в считанных метрах от трубки, но, увы, то ли фарт выпал именно тому, кто обладал охотничьим нюхом и азартом, и не мог остановиться, «взяв след», то ли время подоспело. К той поре уже все — со знанием дела, «законно» — пользовались и «пироповой дорожкой», и путём поиска по «окатанности» минерала.

Аганя шла — со своим твёрдым пониманием. Это были его места — и душа её вместе с ним видела их с высоты птичьего полёта. Полагая про себя, что не умеет петь, она подпевала в едино дыхание с другими.

Скоро ли я увижу Свою любимую в степном краю…

Это был не степной край — ох какой не степной! Но «любимую», «любимого» хотел увидеть каждый. Одни — оставили «её» или «его» дома, как бы ушли в разведку и уже дожидались встречи. Другие — для того и отправлялись в путь, чтобы найти любовь. Третьи, как Даша и Слава, изобретатель «водного» колеса с черпаками, как Аня с младшими братьями, как иные, идущие семьями, — пробивались к тому, без чего любви холодно, без чего она гаснет: к желанному очагу.

Здесь всеми двигала любовь!

Едут новосёлы,

Звонко продолжал гармонист.

Что-то не весёлы!

На шуточный лад рванул меха аккордеона Ясное море. Как завзятый подручный вечёрок и танцев, он угадал, что приспела этому пора.

Кто-то у кого-то Свистнул чемодан!..

Он восседал на «пене» — большой железной волокуше — которую тянул, возглавляя поход, трактор. Там, на «пене» — ехали дети, присаживались передохнуть уставшие женщины да молодые специалисты, без привычки натершие ноги.

— А где мой чемодан? — спохватилась рядом с ним щекастенькая девчушка, одетая, как на театр. — Где чемодан?! Там же диплом!

Стали искать, оглядываться. Чемодана не было. Гармонист сообразил. Поставил инструмент, побежал обратно. Вернулся с чемоданом, из которого ручьями текла вода — парень подобрал его в ледянистой луже, которую люди обошли стороной, а «пена» проехала прямо.

Девушка достала из чемодана мокрые красные корочки диплома и залилась колокольчиком:

— Едет молодой специалист с подмоченной репутацией!

Я-асное море священный Байка-ал!

Грянул Ясное Море, нацеливая людей на торжественный лад. Цель была близка: впереди показались палатки и уже поднимающиеся стены обогатительной фабрики.

Людской единый порыв, его неостановимый ход Агане казался похожим на движение подземной магмы, про которое рассказал Андрей Бобков. Магмы, поднявшей из земных глубин на поверхность, в доступные человеку земные слои, редкие кристаллики. Люди шли, клинили дикую, по всем меркам, непригодную для жилья, природу. Ноги их вязли в топи, а души летели далеко впереди, в заоблачной небесной сини. Пробивались кипучим потоком в новую жизнь. Не на словах, а на деле, не в мечтах, а реально, не в будущем, а сегодня, сию секунду.

Алмазной потом так виделось это движение: не прямым, а будто восходящим по касательной к земле — люди уплывали по лучам восходящего солнца, как бы примагничиваемые им.

Загудели трактора, зарычали бульдозеры, экскаватор, подрагивая от напряжения, вгрызался и вычерпывал ковшом грунт.

— Там древнее захоронение! — прибежал молодой экскаваторщик, которого все знали, как гармониста. — Эвенкийская княжна, с русским лицом!

Он работал затемно, копнул — и в свете фар увидел могилу. «Княжна» лежала, как живая, разодетая в меха и серебро.

Люди кинулись смотреть. Прибежали — действительно, выемка какая-то в породе есть, ракушкой такой. Но никакой княжны в ней нет.

— Ушла! — решил парень.

И посмотрел на Аганю, просияв в оторопи белым азиатским лицом. Будто узнал в ней эту самую исчезнувшую из могилы княжну. И все за ним посмотрели на неё. Аганя внезапно почувствовала себя распознанной, даже усомнилась: а не лежала ли она на самом деле в этой земной ячейке? И ясно увидела уходящую эвенкийскую княжну. Та оглянулась — её, Аганиным, лицом, — и скрылась в тайге.

Под старость Алмазная так себя и стала понимать, как уже лежавшую в этой земле.

— Это хранительница! — оглушённо проговорил экскаваторщик. — Мы её раскопали, и она ушла.

— Так, — делово потёр ладони подоспевший Бернштейн. — Почему ты решил, что это эвенкийская княжна?

— По одежде! Эвенкийская одежда! Богато украшенная!

— А лицо у неё, говоришь, русское?

— Русское!

Парень опять странно посмотрел на Аганю.

— А разве так может быть?

— Я и сам удивился! Почему, думаю, лицо русское? — он был, конечно, не в себе, этот парень.

— Ну, допустим. Только ведь эвенки — в землю не хоронили. Им такое в голову придти не могло. Для них землю трогать — самый большой грех.

— Вот мы тронули, она и ушла.

— А ты, дружочек, часом не того, — принюхался Бернштейн под общие нестройные смешки.

— Это после бритья, «Тройной одеколон».

— Ну, это мы знаем, — переводил всё в шутку Григорий Хаимович. — Он и до бритья хорош, и после бритья…