Танкисты Великой Отечественной (сборник)

Бились, бились, но я отстоял свою точку зрения. Когда вынесли приговор, Доценко сник, заплакал. Тут же под конвоем его увели, но его умоляющий взгляд меня долго преследовал, хотя я считал и считаю, что сделал для него все, что мог… Отсидев положенное время, он вышел, восстановился на службе и продолжал служить на Украине.

Несмотря на эти перипетии с проверкой, батальонный городок был достроен. Из вагонки были сооружены домики на каждый взвод, ленинская комната в виде кремлевской башни и другие постройки. Когда комбриг приехал и посмотрел, то всем командирам батальонов поставил это на вид. Когда городок был готов, батальон совершил короткий трехкилометровый марш. Участвовать в этом мероприятии приехал начальник политотдела бригады Негруль. Мы погрузились, и нас вышли провожать хозяйка и обе ее дочери; хозяин остался в доме. Хозяйка плачет и все остановиться не может. Начальник политотдела спрашивает:

— А что она плачет?

Я не нашелся, что сказать, а Вася Селифанов говорит:

— Товарищ полковник, видать, очень жалеет, что мы уезжаем.

Негруля это так потрясло — вчера были врагами, а тут настолько привыкли друг к другу, что плачут при расставании! В дальнейшем на каждом совещании он говорил, что так надо выстраивать отношения с местным населением, как это делает Брюхов. «Вот он переезжал, а хозяйка плакала, так жалко ей было». Но когда мы разместились на новом месте, я спрашиваю Васю:

— Слушай, так что она плакала?

— Товарищ комбат, я у нее забрал протвени для жарки.

Чтобы закончить с трофейной темой, скажу, что тот же комбриг Чунихин как-то обратился ко мне:

— Вась, дай мне своего начальника штаба Сашу Чащегорова. У меня под Москвой жена с двумя детьми остались. Пусть съездит, навестит. А если разрешат, то он их привезет ко мне.

— Конечно, пусть съездит.

Потом водитель мне рассказывал, что его машину загрузили дорогой посудой, столовыми приборами, мебелью. Он приехал, нашел дом комбрига: там они разгрузились, машину продали и вернулись. И это уровень бригады, а что тогда говорить об офицерах рангом выше?

Примерно в это же время пришел приказ подвести итог боевого пути бригады. В нашей бригаде на собрании присутствовал начальник политотдела корпуса Шелег. Доклад делал начальник штаба подполковник Дудин. Он подготовил хороший доклад, рассказал о боевом пути бригады от момента формирования в 1942 году в Москве до конца войны. В конце, когда приводились данные по потерям с нашей стороны и стороны немцев, он схохмил: «Вот если бы я потери противника брал из донесений наших уважаемых командиров батальонов Брюхова, Саркисяна, Отрощенко и Московченко, то бригада уничтожила не менее половины немецкой армии. Поэтому я делил приведенные ими цифры пополам и отправлял в корпус. Надеюсь, что там делали так же». Конечно, цифры, которые мы давали, были «высосаны из пальца». Более или менее хорошо учитывались только подбитые танки — за них с конца 1943 года и по начало 1945 года платили деньги. После этого собрания мне приказали провести занятия в батальоне и дать личному составу день на то, чтобы описать запомнившиеся боевые эпизоды. Всем дали карандаши и бумагу, и все бойцы сидели целый день, с утра до вечера. Я написал, отдал; офицеры тоже написали. А к вечеру ко мне потянулись солдаты и сержанты, воевавшие со мной, с просьбой написать за них: «Я же с вами воевал! Все, что себе написали, напишите и мне». Потом мы собрали эти писульки, отдали в штаб бригады, и их дальнейшую судьбу я не знаю.

В июле 1945 года я поехал в отпуск на родину. Своему зампохозу Васе Селифанову я приказал подобрать мне шесть (по количеству сестер) отрезов на платья. Он отобрал требуемое количество разной расцветки размером примерно по полтора метра ткани, думая, что сестры у меня такие же маленькие, как и я, — а они у меня все здоровые, пышные, под 80–100 килограммов. Конечно, по сегодняшней моде можно было бы и платье сшить, но тогда требовалось, чтобы оно прикрывало колени, так что ткани хватало разве что на блузку.

Со мной до Москвы ехали мой ординарец Петро и воспитанник Николка. Последнего мы уже пытались один раз отправить на Родину где-то в марте. Я попросил майора Грищенко, который ехал на курсы, взять Николку с собой и пристроить в Суворовское училище. Грищенко согласился, но потом прислал письмо, что они расстались с Николкой на вокзале. Война закончилась, а буквально через неделю приезжает Николка и заявляется ко мне.

— Как ты тут оказался? — удивился я. Это же надо из Москвы без документов добраться до Австрии и найти нашу часть!

— Приехал из Москвы.

— Чего ты приехал? Грищенко тебя должен был направить в училище.

— Он меня оставил на вокзале, сказал: «Сам разбирайся».

— А ты чего?

— Василий Павлович, милиционеры, как увидят медали, сразу меня за шиворот и в отделение: «Где украл?» Я начинаю показывать документы, а они не верят, говорят «поддельные». И так раз за разом. Мне надоело, и я поехал вас искать.

Конечно, парню было не место в армии, поэтому в этот раз я его взял с собой. В дорогу у меня был собран чемоданчик с отрезами, бутыль вина литров на двадцать в плетеной корзине, немного еды на первое время и окорок, а вернее, почти целая свиная нога килограммов на пятнадцать. Ее Петро и Николка украли у хозяина дома прямо из коптильни. Эти два деятеля за ремень спустили Николку в трубу, он привязал веревку к свиной ноге, и Петро ее вытащил, а за ней и Николку. Бедный хозяин никак не мог понять, куда делся окорок. Так мы его до Москвы потом и ели.

На машине мы доехали до вокзала Вены. Поезда не ходят, народу видимо-невидимо! Со всего 3-го Украинского фронта люди едут, кто в отпуск, кто демобилизовался, кто по службе! Табор! Петро взвалил окорок на спину, а бутыль мы потащили вдвоем. Но проведя целый день на вокзале, мы поняли, что уехать нам не удастся, и пошли ночевать к немкам. К тому времени в городе начались перебои с продуктами, и хотя СССР помогал продуктами, но всех не накормишь. Голод погнал девчонок на заработки. Много их крутилось вокруг воинских частей… Половина бутылки вина у нас за вечер ушла, а окорок мы не доставали — ели скоропортящиеся продукты. Утром девчонки помогли нам добраться до вокзала, выяснили, что на Будапешт идет товарняк. Славяне бросились штурмовать вагоны! Битва была, как в кино, когда показывают, как после революции толпы осаждают поезда. Кое-как мы погрузились, а поезд не идет. Летчики, как самые активные, нашли машиниста, сунули ему под нос пистолет, и тот, поняв, что лучше не связываться, подцепил состав и дотащил нас до Будапешта. В столице Венгрии ситуация была не лучше: на вокзале люди сидели по нескольку суток без надежды уехать — расписания нет, поездов нет. Приткнулись в углу, допили последние капли вина, и тут проходит слух, что на другой стороне Дуная стоит товарняк, который пойдет на Бухарест. Весь табор подхватывается и пешком по шпалам, по подорванному мосту через реку (на него был положен лишь временный настил из бревен) спешит на другую сторону реки. Хорошо, что мы бутыль допили, — не надо было тащить! Сели в товарняк, он стоит. Ну, способ уже отработан — пистолет под нос машинисту, и поехали. Из Бухареста до пограничной станции Чоп ходили электрички, называвшиеся «Рапид». Несколько «Рапидов» мы пропустили — не смогли влезть, а потом их пустили почаще, и мы благополучно добрались до станции Чоп. Поклонились — здравствуй, Россия! Знакомые лица, знакомый язык, все знакомо! Военные сразу оккупировали буфеты, разобрали всю водку. На привокзальной площади купили снеди, которой там было в изобилии. Обменяв на станции выписанные требования на билеты, с боем взяли пассажирский поезд до Киева.

Тронулись — и началось застолье. За что только не пили: «За Победу!», «За летчиков!», «За танкистов!», «За пехоту!» Все же молодые, редко кому за тридцать. В основном офицеры, многие хорошо награжденные. К вечеру поезд гудел… В одном из купе ехал летчик, полковник лет тридцати, с мадам. В какой-то момент начали выяснять, кто внес больший вклад в Победу. Не договорились. Он схватился за пистолет, а его спутница удержала его за руку. Он на нее: «Сука!», схватил за волосы, начал бить. Мужики вступились: «Как ты, подонок, с женщиной обращаешься!» Началась драка. Летчики кинулись: «Наших бьют!», схватились за пистолеты, началась стрельба. В итоге пять человек летчиков связали и бросили в тамбур отдыхать. К исходу ночи все были уже измучены и уснули. А в Киеве нас встречают — перрон оцеплен солдатами из комендатуры с винтовками наперевес. Видимо, им уже сообщили, что едет «веселый поезд». Всех профильтровали, связанных забрали в комендатуру. Мы побежали в кассу за билетами до Москвы, а билетов нет! Побежали к начальнику вокзала: «Подождите следующего поезда, тогда всех вас посадим». Но русский человек есть русский человек: раз поезд есть — надо на нем ехать! Подходит состав. Те, кто с билетами, выстроились, садятся по всем правилам. Мы же — чемоданом в стекло, и в вагон, за нами полетели стекла в соседних купе. Все стекла побили! Пришли те, кто с билетами, а места заняты. Крик, шум! Поезд задержали на три часа, но потом все же отправили. Проводник жалуется: «Мне придется выплачивать за разбитые стекла!» Я говорю: «Не переживай, сейчас что-нибудь придумаем». На весь вагон, благо голос у меня был крепкий, крикнул: «За разбитые стекла надо заплатить проводнику!» — и пошел с фуражкой по кругу. Собрал денег, принес: «На! Тут и на стекла, и тебе хватит!» Хорошенько выпив, но уже без драки, все улеглись спать, хотя поезд шел полным ходом и в выбитые окна врывались порывы холодного воздуха. В Москве, как и в Киеве, поезд был оцеплен, все прошли фильтрацию. Я задержался на неделю в городе, Петро поехал к родным на Алтай, а Николку я отправил домой. У меня были свои заботы, и я не удосужился даже спросить его адрес: так больше я его и не видел…

Из Москвы я поехал в Осу: на поезде добрался до Перми, а оттуда по Каме до родного города. Вышел ночью на пристань — тишина, народу никого, только стоит телега. Подошел:

— Куда едешь?

— В Крылово.

— Подвези.

— Вояка?! Давай, давай. Куда тебя?

Я назвал.

— К кому там?

— К Брюхову.

— К Панке?

— Да.

— Кто ты ему?

— Сын.

— Вася?! Ох ты, господи! Я тебя и не признал! Смотри, какой стал — командир, с орденами!..

— Дядя Степан, это вы?

Это оказался друг семьи Баландин, которого я тоже не узнал поначалу.

— Я! Поехали.

Подъехали к дому. Дядя Степан побежал, постучал в окно:

— Панка! Сын приехал!

Отец быстро собрался, выскакивает. Мы обнялись.

— Чего телеграмму не дал?

— Зачем? У меня ни вещей, ничего нет.

За ним выбежала мать, вся в слезах. Я ей:

— Ты почему плачешь?! Будешь плакать, повернусь и обратно уеду!

— Нет, нет, не буду плакать! — Она обняла и целовала, все целовала меня, но никак не могла остановиться, так и продолжала плакать. Зашли в дом. Мать быстренько накрыла стол, мы выпили по стакану браги. Угостили Баландина — благо не за рулем, а «за кобылой». После долгих разговоров и расспросов улеглись спать. Утром я позавтракал, выхожу босой на улицу — тишина, народу никого нет. Город как вымер. Начал разыскивать своих друзей — никого нет: или погибли на фронте, или разъехались на учебу, или еще не демобилизовались. Неделю я побродил по пустому городу, навестил демобилизовавшихся одноклассниц и решил поехать в Одессу к Фаине Левинской. В Одессе жила моя сестра, попавшая туда по распределению секретарем райкома комсомола, что на Молдаванке в Одессе. Жила она на Дерибасовской. Когда мы пришли к ней домой, сестра первым делом осмотрела, чистая ли у меня форма и почистила мне сапоги. Я удивился: