Тарзанариум Архимеда

Руслана, отплевываясь и шатаясь на, мгновенно ставшей зыбкой, поверхности, ощущая нарастающий ужас от всего происходящего, бросилась к неподвижному телу Виктора, исчезающему в клубах пыли. Мимо нее мелькнула многорукая тень. Сквозь качающуюся и мерцающую серебристыми отблесками пылевую завесу Барбикен еще успела различить, как плоский борт нумы начинает двигаться, приподниматься и исчезать во взбесившемся пространстве.

А потом Руслана обрушилась на Виктора всем своим горячечным перепуганным телом, прикрывая его от всех кошмаров этого обезумевшего мира. И это все, что он могла сделать для него.

24 июля 1974 года, Гременец (Полтавская область, СССР)

— И это все, что ты можешь сделать для нас, отец. Большего мы просить не собираемся.

Серые глаза Андрея были насторожены, задумчивы и печальны. Радость, с которой он влетел в квартиру с час назад, прижимая к груди авоську, с купленными на проходящем поезде апельсинами, испарилась из его глаз совершенно.

Владимир Андреевич крякнул от досады, достал из кармана старенькой клетчатой рубашки измятую пачку «Примы» и, прикрыв огонек двумя ладонями, начал долго раскуривать сигарету. Так долго, что Андрей Владимирович внезапно понял: отец просто прячет от него свое лицо. Руки его слегка дрожали.

Под балконом их девятиэтажки раскинулся игрушечный, уменьшенный расстоянием, двор с молодыми, недавно посаженными деревьями. В песочнице под ярко красным грибком играла детвора. Возле подъезда стояла машина «скорой помощи». Рядом замерла серая «волга».

— А что ты еще попросить можешь? — отнял, наконец, ладони от лица старший Барбикен. Зло помахал спичкой в воздухе, не удержал ее и уронил прямо на пол балкона. Черный пудель Такотан метнулся из комнаты, обнюхал все вокруг и, не найдя ничего съестного, укоризненно высунул розовый язык: обманул, хозяин! — Что ты еще попросить можешь? — повторил Владимир Андреевич, отталкивая собаку ногой. — Мост грюковский взорвать? Или рельсы разобрать на вокзале? А, может, давай мешок сахара купим, да будем его в двигатели новеньких ГрАЗов подсыпать? То-то повеселимся!

Работал Владимир Барбикен токарем на гременецком автозаводе, руководил цеховым профкомом и к качеству выпускаемой продукции относился с остервенением. Андрей понял, что даже предположение о ее возможной порче выводит отца из себя: он находился на точке кипения.

— Ладно, батя, — пробормотал, — давай замнем пока. А то ты совсем меня за диверсанта какого-то держишь.

И встал, намереваясь уйти с заставленного цветочными горшками балкона, где они расположились на маленьких и ветхих, сделанных еще руками шестиклассника Андрюхи Барбикена, стульчиках. «Еще скорую, что под подъездом стоит, вызывать придется», — мелькнуло у него.

— Сидеть! — суровым голосом пригвоздил его к месту отец. — Сидеть, Андрей Владимирович! Ишь ты, за диверсанта…

Младший Барбикен снова сел и неуверенно заерзал на месте. Зная характер отца, он не видел смысла в последующем разговоре. Но дисциплина в их семье всегда была железная, и он к ней привык. Даже если не жил в этой семье уже целых восемь лет.

Отец изо всех сил затянулся дешевой сигаретой. Даже зашипело. Некурящий Андрей поморщился:

— Батя, переходи на «Космос». Я же тебе пять блоков привез. Закончатся, еще вышлю. Ведь есть деньги, а ты себя махоркой этой травишь.

— Деньги, деньги, — заворчал отец. — Разбаловали вас эти деньги. Вот ведь до чего дошло!

Было видно, что он изо всех сил пытается взять себя в руки. В конце концов, это у него получилось. Железный характер был у бати!

— Ишь ты, за диверсанта… — остывая, повторил он. — А, может, и за диверсанта. Идеологические диверсии, брат, они еще хуже, чем… — Барбикен закашлялся. — Хуже, чем поезда под откос пускать. Ведь то — железо, а это… Это, значит, мозги — под откос. С брызгами кровавыми. Ведь ты посмотри, что в мире творится! Империалисты проклятые улыбочки нам строят, договоры торговые заключают. Никсон их в Москву, понимаешь, ездит. А с другой стороны… Со стороны тыла… Кукиш они с той стороны держат! Атомный кукиш, сын…

Андрей снова поморщился. Но уже не от дыма.

— Ой, батя, да кончай ты эти политинформации разводить! Они мне еще на Байконуре надоели.

— Вот и плохо, что надоели! — громыхнул было снова отец, но сразу же успокоился. — Плохо, говорю. Иначе бы сам сообразил, о чем родителя просишь. Сообщение, мол, сделай. Расскажи, мол, ребятам о Хельсинской группе да книженцию эту дай посмотреть… «Хроника текущих событий»!.. Надо же, чуть ли не летопись временных лет, едрит ее! Права человека они, видите ли, защищают! Буржуйские вы права защищаете, сосунки! Жизни настоящей не видели, пороха не нюхали, вот и…

Андрей почувствовал, что тоже начинает закипать. Натура все-таки у него была их, Барбикенов.

— Вот хорошо, что ты нюхал! А потом за нюханье это пять годков на лесоповале отмантулил. Да если бы не буржуи французские, которым приспичило тебе орден дать, то ты бы и сейчас из тайги не вылез!..

Сказал и побледнел, почувствовав, что перебрал.

— Вот этого не надо, сын! — угрюмо и медленно произнес старший Барбикен. — Не надо этого. Время такое было. Послевоенное, сын, время. Но ведь разобрались. Квартиру вот новую дали. В девятиэтажке.

— Дали бы они тебе, если бы французы к тебе каждый год не приезжали. Власть, она не о Владимире Андреевиче Барбикене переживает да беспокоится, а о себе. О роже своего лица.

— На свою посмотри, — буркнул отец. — Наверное, плохо при советской власти живешь, если физиономию за день на машине не объедешь.

— Так ведь было кому ее делать, — усмехнулся Андрей.

Отец передернул плечами:

— Зато сейчас переделывать некому. Кличку вон вам прилепили собачью, а вы и радуетесь. Диссиденты, раскудрит твою!..

— Радоваться, батя, в нашей стране особо нечему, — тихо произнес Андрей. — Ни отдельному человеку, ни целым народам.

— Ну, за народы ты брось…

— А что, брось? Что — брось? — заерзал на стульчике Андрей. Тот жалобно скрипнул. — Ведь что с народами делают? У нас ведь их, как в комнате — мебель, переставляют. Или, хуже того, в темный чулан за ненадобностью выкидывают. Чтобы, значит, с глаз — долой, из сердца — вон. Крымских татар, например…

— Тоже мне, татарин нашелся!

— А нас, украинцев?.. — Андрей смотрел прямо в глаза отца. — Про голодуху в тридцатых сам рассказывал. На другое, наверно, в Сибири тоже сам насмотрелся…

— Не украинцы это, — снова начал закипать старший Барбикен. — Не украинцы… Бандеры проклятые. Прихвостни фашистские. А ты тоже… Дед — американец, бабка — русская, батя — не поймешь кто, мать — эстонка. Украинец нашелся, едрит твою!

— Да не в национальности дело, батя. Не в графе паспортной. А в земле, в которую ты корнями врос, которая тебя выкормила да вырастила. И я, свободный человек… — Андрей запнулся. — Или хотел бы считать себя таким… Короче, дело в том, что только свободные — внутренне свободные, батя! — люди могут свободные семьи склепать. Которые своими, а не государственными, руками жизнь свою сделают. Из свободных семей свободный народ получается. А свободные народы — без разницы: украинцы это или русские, американцы там или кубинцы — друг на друга искоса не смотрят. Некогда им. Они свободные страны строят, чтобы в свободные союзы объединятся. Только так, батя! Иначе изо всех объединений империи только какие-то получаются.