Ташкент - город хлебный
Шрифт:
Разложился Мишка мыслями хозяйскими в темном набитом вагоне, накидал в уме пудов с фунтами, про Сережку вспомнил.
– Плохой он был, слабосильный.
– А ты?
– Я маленько потверже.
В это время мужик какой-то дернул за ногу.
– Ты, мальчишка, куда едешь?..
Мишка не откликнулся.
Опять мужик за ногу дернул.
– Спишь, что ли?
Мишка притворился: пускай думают, что он спит. Можа, про него станут говорить: это интересно.
А мужик ругается другому мужику:
– Зачем мы посадили этого товарища? Выкинуть надо к чорту.
Другой
– Выкинуть его нельзя: орта-чека посадила.
– А зачем нам орта-чека? Мы заняли вагон, мы должны и думать о нем. Хорошо настоящего человека посадить, тот заплатит, а с этого чего возьмешь?
Устроил Мишка ладонь трубкой, слушает.
– Неужто такое право имеют - из вагона выкинуть?
Опять сказал другой мужик первому мужику:
– Лучше не связываться с этим мальчишкой. Шут его знает, кто он такой! Можа, родственником приходится орта чека? Выкинь - попробуй, и не развяжешься потом.
Слушает Мишка в темноте, улыбается.
– Ага, боитесь маленько!
Спорят мужики, что им с Мишкой делать, а Мишка нарочно похрапывает, будто не слышит.
– Ругайтесь! Я теперь все ваши мысли знаю...
Опять другой мужик говорит первому мужику:
– Гнать мы его не будем. Вылезет он на двор завтра утром больше не пустим.
Мишка похрапывает.
– Думайте! Ни за что не слезу, два дня буду терпеть...
Через час и мужики потыкались головами друг на друга, угомонились.
Легла темнота непроницаемая в закупоренный вагон, перепутала руки-ноги. Перестали и бабы возиться, стиснутые мужиками.
Ползет по изволокам паровоз, на под'емах громко вскрикивает. То разбежится на несколько верст, то медленно-медленно покачивается, колесами постукивает, а под мирный стук колес вяжутся и рвутся засыпающие мысли у притворившегося Мишки.
– Еду, еду - раз!
– Ловко, ловко - два!
– Так-так-так! Так-так-так!
– Молодец, молодец!
– Ты приедешь, ты придешь!
– Раз, раз, раз!
– Не робей, не робей, не робей!
– Ремень-ножик! Ремень-ножик!
– Пуд-пуд-пуд!
20.
Оренбург.
Пасмурное утро.
Прохватывает ветерок.
Сидит Мишка в уголке, из вагона не выходит. Надо бы в город сбегать, на двор маленько сбегать - разговор ночной не пускает. Ладно, потерпеть можно.
Мужики разложились с жарниками около вагонов, ведра повесили. Кто жарит, кто парит - так и бьет капустой в нос. Бабы картошку чистят, мясо режут, огонь губами расдувают. Денежный народ собрался в Мишкином вагоне.
Принес мужик четыре дыни, начал сдачу пересчитывать. Увидал Мишку в углу - отвернулся. Другой мужик табаку мешок притащил: табак здорово по дороге идет. За каждую чашку - пятьсот, а киргизы ни черта не понимают. Шутя можно сорок тысяч нажить, и сам будешь бесплатно покуривать.
Еще двое самовар притащили, машинку для керосину - обед готовить, сапоги с наделанными головками, три топора.
Все утро бегали по оренбургским базарам, набили вагон сверху донизу: табаком листовым, табаком рассыпным, самоварами, ведрами, чугунами, топорами, пиджаками, ботинками, юбками - повернуться негде.
Еропка, мужик маленький, тоже из Бузулуцкого уезда,
подцепил часы "американского" золота. Сказал кто-то - часы хорошо в Ташкенте берут - он и купил за двенадцать тысяч. Глядел-глядел на них - головку свернул. Стали часы - нейдут. И к правому уху, и к левому уху прикладывал их Еропка - нейдут. Пропали двенадцать тысяч - кобелю под хвост выбросил.Или оттого, что часы нейдут, или еще какое горе ущемило Еропкино сердце - увидал он Мишку в вагоне, рассердился.
– Чей это мальчишка едет здесь?
И мужики словно сейчас только увидели Мишку.
– Кто его посадил к нам?
– Ты куда едешь товарищ?
Поглядел Мишка на мужиков, поправил старый отцовский картуз, говорит, как большой настоящий мужик.
– Еду я в Ташкент, дядя у меня комиссаром там.
– А сам откуда?
– Сам я дальний: Бузулуцкого уезда.
– Какой волости?
– Волость у нас Лопатинская.
– А как фамилия твоему дяде?
– Мишка глазом не моргнул.
Фамилья ему - не наша: мне - Додонов, ему - Митрофанов. Брат он приходится моей матери, коммунист.
Еропка, мужик маленький, сказал.
– Я сам Бузулуцкого уезда, двадцать верст от вашего села, а такой фамилии не слыхал: ты, наверно, врешь!
Мишка глазом не моргнул.
– Что мне врать! Справься в орта-чеке, там знают.
– Кого?
– Дядю Василья.
Еропка головой покачал.
– Что-то не верится мне. Который тебе год?
– Четырнадцатый.
Переглянулись мужики, обшарили Мишку глазами со всех сторон:
– Обманывает сукин сын!
Подошел Семен, красная борода, строго спросил:
– Деньги есть?
Мишка глазом не моргнул.
– Есть.
– Сколько?
– А у тебя сколько?
Все засмеялись от такой неожиданности.
– Ай-да, мальчишка! Не сказывай ему - в карман залезет...
Прохор косматый больше всех поверил в Мишкину силу. Подсел поближе, разговор хозяйский завел.
– Давно твой дядя в Ташкенте служит?
– Третий год.
– Там останешься или домой вернешься?
Мишка лениво плюнул мимо Прохоровой бороды.
– Увижу. Понравится - останусь, не понравится - домой поеду. Даст хлеба бесплатного дядя пудов двадцать, и хватит до нового нам.
– А семья большая у вас?
Понравилось Мишке мужиков обманывать - неопытные, каждому слову верят. Поправил старый отцовский картуз, начал рассказывать теплым, играющим голосом. Семья у них небольшая: мать и два брата. Отец в орта-чека служил полтора года - из коммунистов он. Ну, убили его белогвардейские буржуи, теперь им пенсию высылают за это. А который сажал Мишку на той станции, товарищ отцу приходится, самый главный начальник. И письмо от него везет Мишка тому самому дяде, который в Ташкенте комиссаром служит. А этот самый дядя тоже письмо прислал Мишкиной матери: пускай, говорит, приедет мальчишка ко мне, я его поставлю на хорошую должность и хлеба могу выслать без задержки. Два раза Лопатинские мужики ездили к нему. Даст им дядя бумагу казенную - никто не трогает. Которых остановят, у которых совсем отнимут, а они покажут бумагу с дядиной печатью - пальцем не имеют права тронуть.