Ташкент - город хлебный

Крошечным пятном обозначилась впереди маленькая станция.

Ближней долиной прошли верблюды.

Над бугром закурился дымок.

Трофим сказал Мишке, вздрагивая голым телом:

– Озяб?

– А ты?

– Я маленько озяб.

– Я тоже маленько.

– Есть хочется!
– опять сказал Трофим.

– Мне тоже хочется, - сознался Мишка.

– Терпеть умеешь?

– А ты?

– Я по два дня терпел.

Не хотелось Мишке разниться от товарища, уверенно мотнул головой.

– Потерпим.

На станции мужики торопливо попрыгали. Остались на крыше вагонной только Мишка с Трофимом да мертвая баба с желтыми оскаленными зубами. Полный месяц, высоко поднявшийся над станцией, мягким светом обнял мертвое тело, заглянул в разинутый рог. Мишке сделалось страшно, но Трофим спокойно сказал:

– Мы не будем прыгать. Прыгнешь если, на другую крышу не скоро сядешь. Останешься на этом месте, хуже будет. Ты боишься мертвых?

– А ты?

– Чего их бояться, они не подымутся...

Поезд стоял недолго.

В темноте взмахнули фонарем около паровоза, разом стукнули буфера и

в ночь,

в холодную сырость грузно двинулись вагоны, лениво играя колесами.

Проскочила последняя будка.

Глазом тусклым глянул последний фонарь.

Над вагонами повис негреющий месяц желтой лысой головой.

– Холодно!
– сказал Трофим.
– Давай обоймемся.

Мишка растегнул мокрый пиджак, и Трофим под рогожкой крепко обнял его вздрагивающими руками, прижимая живот с животом, грудь с грудью.

Так же крепко обнял и Мишка товарища, стягивая, полы пиджака на Трофимовой спине, и холодной, мглистой ночью, дыша друг другу в лицо, спасая друг друга от смерти, ехали они на вагонной крыше маленьким двуголовым комочком, слитые в одну непреклонную волю, в одно стремление - сберечь себя во что бы то ни стало.

– Мне теплее!
– говорил Трофим.

– Мне тоже теплее, - соглашался Мишка.

– Подыши маленько в эту щеку!

– А ты мне подышишь...

– Угу...

Был короткий миг, когда в сердце у обоих родилась неиспытанная радость от согревшей дружбы. Не высказывалась она словами, ехали молча, но оба чувствовали ее в том, как хорошо, не страшно двоим...

И мертвая баба, теперь не пугающая, будто говорила им:

– Так, ребята, так!..

26.

Утром продавали Мишкин пиджак на большой киргизской станции.

Трофим сказал последний раз тоном опытного человека:

– Четыре тысячи проси.

– Дадут?

– Не дадут - убавить можно. Первым покупать буду я. Ты хвали хорошенько свой товар и меня нарочно ругай, если я стану дешево давать. Понял? Заходи в народ.

Вошел Мишка в пеструю базарную гущу, держа на руке отцовский пиджак, с боку к нему придвинулся Трофим:

– Громче кричи!

Мишка взмахнулся пиджаком.

– Эй, купи, продаю!

Дал Трофим отойти ему немного, опять придвинулся, громко спросил:

– Стой! Сколько просишь?

– Ты не купишь!
– обернулся Мишка.

– А ты откуда знаешь?

– Денег у тебя нет.

– А ты мои деньги считал?

– Чай, так видать...

Трофим рассердился.

– Э, шантрапистый осколок! Говори окончательно - сколько?

– Четыре тысячи.

– Уступка будет?

– Набалвашь тебя, чай, он не больно старый...

Стояли Мишка с Трофимом в пестрой базарной гуще друг против друга, громко спорили, чтобы обратить внимание на пиджак, но никто, ни один человек не хотел остановиться около них. Поглядят издали - отвернутся.

Трофим сказал, повертывая головой:

– Хитрые, черти, не обманешь!

Уже падало веселое настроение, пиджак казался плохим, ненадежным, и в минуту отчаяния думалось: никогда не продашь его ни за тыщу, ни за полтыщу. В это время подошел молодой киргизенок, чуть-чуть повыше Трофима, уставился на ребят черными блестящими глазами.

Мишка взмахнул пиджаком:

– Купи!

Подвернулся киргиз с узенькой бородкой, выпятил губы, разглядывая пиджак с нутра и снаружи, по-русски спросил:

– Сколь?

– Дешево отдаю, за четыре тыщи.

– Тыща!

Трофим из-за спины у киргиза крикнул:

– А кто здесь хозяин этому пиджаку?

– Я!
– повернулся Мишка.

– Сколько просишь за него?

– Четыре тыщи.

– Продать хочешь или болтаться пришел?
– строго сказал Трофим.

– А тебе чего надо тут?
– также строго ответил Мишка.

– Если хочешь продать, бери три тысячи с меня и больше никаких. Хочешь?

Посмотрел киргиз на нового покупателя, сплюнул, разгорячился, начал подкладку пальцем ковырять. Мишка по-купечески говорил:

– Не ковыряй, товарищ, матерья хорошая, два года будешь носить.

Подступили еще киргизы, загалдели, зацикали:

– Две тыща!

– Нельзя, товарищи, дешевле не отдам.

– Три тыщи! Ну!

Трофим осторожно шепнул:

– Убавь одну!

Хлопнул Мишка киргиза по руке, как большой, настоящий мужик, громко сказал:

– Прощай, пиджачек! Матерья больно хорошая.

С хлебом стало не страшно.

Нес его Мишка около сердца, крепко прижимая. Глаза блестели радостью, губы от нетерпенья подергивались. Хотелось тут же, возле торговок, прямо на базаре, вцепиться голодным ртом в большой каравай, глотать непрожеванными кусками, но есть на базаре было неудобно: рядом кружились голодные беженцы, смотрели на хлеб голодными, провалившимися глазами, могли отнять, и Мишка с Трофимом, самые богатые люди теперь, ушли обедать за станцию, в степь.

Хорошо светило солнце с высокого неба.

Вокруг белели киргизские юрты.

Беззлобно лаяли собаки.

А главное - хлеб.

Мягкий, еще теплый каравай лежал на коленях у Мишки, и от этого степь широкая, и небо над степью, и дымок, и белые киргизские юрты тоже казались мягкими, теплыми, успокаивающими.

– Ну, давай!
– решительно сказал Мишка, запуская острый ножик в хлебный мякиш.
– Держи за мое здоровье!

Сам он радостно перекрестился, принимаясь за еду, удивленный взглянул на товарища.