Татуиро (Daemones)

— Яш, — Наташа, придвинув пустой стакан ближе к бутылке, покачала головой с игривой укоризной.

— Понял, милая, понял. Студент, культурно надо. Не быдло деревенское. Не бзди, студент, могу и культурно.

Глянул насмешливо — словно бы ожидая ответа, но зная, собеседник промолчит. Лампа мигала, глухо топал над головой Петро, невнятно переговариваясь со вторым рыбаком, что остался без имени и без лица в темноте ночи на палубе. В иллюминатор за Наташиной спиной мерно смотрел маяк, просвечивая края волос черными резкими кольцами. Витька откинулся на спинку дивана, держа в руке теплый стакан. Скрипнула кожаная обивка. Поморщился, отгоняя картинку, как прилипает к темной диванной коже голая девичья спина, прилипает и отрывается — в такт волнам, поплескивающим в железный борт. И сказал, мысленно отворачиваясь от увиденного:

— А что, Яша, ты бригадир, возьмешь меня в море?

— Хо! — рыбак откинулся на спинку диванчика, посмотрел с интересом:

— Что, земеля, романтики захотел?

— Поснимать хочу.

— Поснима-ать? Во, бля… А может, у тебя задание здесь, а, член-корреспондент? Поснимаешь, а после в газетке разоблачение тиснешь?

— А есть что разоблачать?

Наташа протянула руку, стала крутить пустой стакан на столе. Звякало стекло о прозрачную бутылку.

— Погоди, погоди, дружочек, сейчас… Дай студенту договорить.

— Я уже спросил.

— Ясенько. Отвечаю. Умный человек сказал, у каждого на планете грешки есть, за которые посадить можно. Если захотеть. Ну, что, Натусь, могу я культурно разговаривать?

— Можешь, Яша, — стекло звякнуло сильнее.

— Сказал, потерпи! И до тебя дело дойдет! — голос его вдруг стал резким, как пинок собаке под ребра.

Наташа убрала руку, надула губу и отвернулась. Смотрела в темный угол, крутила на палец прядь.

— Я не журналист, — сказал Витька, — я родился на море. Да на Азове же. Пацаном везде лазил, скалы, степь. А сейчас вот, учусь снимать настоящее. И хочу…

— А там, значит, в столице, ненастоящее? Расскажешь, фотограф, что там снимал?

— Ну, да. Если интересно. И покажу. А в море возьмешь?

— Настырный! Славно. Ну, накатим? Для душевного разговора.

Быстро клоня горло бутылки из стороны в сторону, как хороший бармен, снова разлил водку. Проследил спокойным взглядом, как цепко приняла свою порцию Наташа и понесла ко рту, благодарно блестя в его сторону серым глазом. Медлил, молчал. Неторопливо поднял ко рту свой стакан. И когда Наташа припала к краю, сказал:

— Поставь.

Спокойно встретил ее взгляд и ждал, улыбаясь, пока, нехотя оторвав стакан от лица, не опустила, пристукнув им о столешницу. Кивнул:

— Ладно. Шучу. Пьем!

Желтая рыба трогала пальцы жирными поцелуями с резким запахом. Ласкала рот изысканным вкусом, что от рваных краев измятой газеты был слаще, чем если бы на фарфоре, на дурацких шпажках с листиком салата.

…«Вот так ее, родную», с подступившим умилением думал Витька, «чтоб руками дорвать, где шкура не разрезана. Вот где жизнь!». И Яша, с лицом Адониса, смотрел так… как надо. Значителен и спокоен. Хозяин моря и сетей, с большими руками, вольно кинутыми на старое дерево стола. Как хорошо, что этими руками он совсем не трогает Наташу. Завтра или послезавтра Витька полезет в старую байду, вместе с молчаливыми, суровыми мужчинами вытаскивать сети… Обдирая о мокрые веревки руки, и пусть ссадины, царапины, зато холодный ветер, брызги соленые…

— Держи крепче, земеля! Не проливай! — дружелюбный Яша потянулся через стол, выровнял в руке Витьки стакан, — Что, брат, разбирает помаленьку?

— Я-а… — сказал Витька, замолчал, попробовал еще раз сказать, но махнул рукой и рассмеялся. Наташа звенела колокольчиком отовсюду, вертясь на диване, блестела зубами:

— Мальчики, ой, мальчики!..

Стала рассказывать о купании, о большой волне, всплескивала руками. Тянула Яшу за рукав, требуя внимания и, наконец, смеясь, повалилась лицом ему в колени. Яша улыбался, на бычьих буграх лба растрепались темные волосы, прилипая к испарине. Краем ладони стирая пот, другой рукой придерживал Наташу, как куклу, усаживал прямо:

— Развезло девочку.

— Яшень-ка, — капризно сказала Наташа, цепляясь за его руки.

— Сиди! — нахмурился театрально, — не буянь, сестричка. Буйным не наливаем. Так, Витек?

Пустая бутылка свалилась мягко на куртку Наташи под ногами и укатилась в угол. Витька, спрашивая о завтрашнем дне, смахнул локтем со стола открытую банку с консервами. Снова смеялись. «Петро!», слышался через смех Наташин голос. Темный Петро принес еще бутылку, остался сам, сел, неожиданно жестко сдвинув Витьку в самый угол, чтоб и еще освободить место, для вахтенного, Генаши.

Когда третья бутылка почти опустела, молчаливый Генаша спихнул остатки закуски в старое ведро, и вдруг оказался на столе черный кофе в жестяных кружках. Разговаривали каждый о своем. Петро оказался большим знатоком голубей, наваливаясь на Витьку, невнятно убеждал его в том, что белые трубачи сто очей дадут хохлачам, а после с горечью, громко, обматерил Яшу, вспомнив, как тот с дружками разорил его голубятню, зажарив десяток белых на костре. Яша смеялся, отталкивал Наташину руку от своей шеи и убеждал рыбака, что уж двадцать лет прошло, пора бы и забыть:

— Ну, хочешь, я тебе сотню таких белых куплю? Сверху бабок кину — на новую голубятню?

Наташа передразнила плачущего Петро, — тот, закрывая локтем лицо, всхлипывал, — и, прижавшись к уставшему обороняться Яше, сказала Витьке:

— Он всегда, как накатит, — голуби, голуби… а утром и не вспомнит!

Витька послушно смеялся. Змея под свитером не шевелилась. Было совсем хорошо. Черные пуговицы иллюминаторов тихонько серели.

Когда Витька в третий раз вернулся с палубы, справившись с защёлкой маленького клозета, Наташа стояла у лестницы внизу, и, видное сверху, мелькало белое плечо в растянутом вороте старого свитера, топала ногой и кричала на Яшу. Тот, посмеиваясь, ловил ее руки, и, не давая размахнуться по лицу, притискивал к бокам. А когда она, замолкнув и часто дыша, прижалась к нему всем телом, оттолкнул ладонью в грудь:

— Не балуй, родная. Сегодня — другое, поняла?

— Я-ш-ша, — сказала она низким голосом. И повторила умоляюще:

— Я-шень-ка!..

Но тряхнул, как куклу и, как у куклы, мотнулась завешенная вьющимися волосами голова… Толкнул к дивану. Упала спиной и, прижимая кулаки к лицу, как сегодня на пляже брат, заплакала. А Петро с Генашей куда-то делись.

Яша обернулся, увидел Витьку, что стоял, улыбаясь глупо, и улыбнулся в ответ:

— Понеслась губерния. Одному голуби двадцать лет, другая с любовью лезет. Страдальцы, ети их. Садись, Витюха, хороший ты парень, садись, коньячок у меня тут, под рыбацкий кофе — или мы с тобой не заслужили? Рюмашку и по домам. Я тебе балычка с собой завернул.

Склонился над плачущей Наташей, убирая ей волосы от лица. Бережно подсунул в ладонь пузатенькую рюмку:

— Выпей, сестричка, ну-ка, утреннего коньячку хлебни. Сейчас с Витюхой поедете, пора.

И повторил с нажимом:

— С Витюхой. Поняла?

Принимая коньяк, Наташа закивала, потянула рюмку ко рту. Яша заботливо проследил, как пьет, отобрал пустую и на ее место, в полусогнутые пальцы, сунул кружку со сладким утренним запахом:

— Молодца! Вот и люблю, умница! Попей, попей. Кончилась ночь на воде, спатки поедете.