Татуиро (Daemones)

Дверью хлопнул сильно, со злостью зашаркал по расстеленной у порожка тряпке, давая ей время вернуться в постель. И опешил, услышав из спальни радостное:

— Витенька, ура! Иди сюда, нашла!

Стоя в дверях, смотрел, как голая Наташа звякает хрусталем за гранеными дверцами серванта. А к боку прижата коричневая бутылка.

— Таак, щас я еще рюмку… Ты где хочешь сидеть, на кровати? Или пойдем за стол?

— Наташ, очумела? Не стану я пить! И ты!

— А вот фиг. Ты мне — не хозяин. Я сама спрятала, мой коньяк. Мне художник подарил. И загадала, что если вдруг, то я ее выпью. И выпью!

Лицо ее горело, блестели глаза и мокрые от наспех отпитого губы. Ногой захлопнула дверцу, сунула пузатые рюмки на столик у кровати и, не отпуская бутылки, плюхнулась на смятые простыни:

— Ну, давай! Смотри, мне уже лучше, ну? Целый день нам. Успеем, что хочется! Поспим потом, а?

Витька прошел к окну, задернул узорчатую занавеску.

…Сел в кресло у кровати. Наташа лежала вдоль взгляда, смотрели в потолок темные соски, чуть заметно белели на впалом животе ленточки растяжек. И длились ноги туда, к дальнему краю кровати.

— Красивая? — спросила и медленно прикрыла пушистый лобок белой ладонью. Как Ева на репродукциях старых картин.

Витька помедлил, не отводя глаз от долгого тела, зная, что Наташа не смотрит на него, а тоже гладит взглядом себя — до кончиков сильных пальцев ног. Уверенное женское ожидание повисло в воздухе, качаясь вместе с дыханием.

— Сама знаешь. Красивая… Вот только…

— Что? — подтягивая ноги, приподнялась с подушки и, обхватив колени, повернула к нему лицо с пятнами румянца.

— У пьющих женщин, Наташа, плохое кровообращение. Ноги их постепенно подсыхают, становятся тонкими. На них выступают вены сеткой и коленные суставы торчат шишками. У тебя такое сложение, толстеть будешь в грудь и плечи. А ягодицы провиснут. Загривок вырастет. И через пять лет — баба бабой. Все свои фотки сожжешь, чтоб не видеть, какая была.

Больно припадая боком на поручень кресла, еле увернулся от ее кулака. «А бутылку не выпустила из другой руки», подумал и выматерился про себя, вспоминая маленького Ваську.

— Сильно умный, да? Воспитатель, да? А ты поживи здесь, как я. Ну да! Ага! Ты ж не девка, на которую глаз положили. А потом роди, а? Который. Которого!.. Непонятно, кто из пятерых в один вечер сделал. Не в тринадцать, нет. Добренькие, год ждали, чтоб девку никто не замал. Походи в пятнадцать с животом в школу местную. Когда на лице и на пузе проклятом — крест: пользованая. И, блядь, выживи после этого! А тогда уж учи…

— Наташ…

— Наливай, давай, и заткнись. Я тут сегодня главная. Дай уж порадоваться до вечера.

Ткнула бутылку ему в руку. Смотрела жестко, глазами такими же, как у хозяйки в курятнике:

— Жалеешь? Так не говори дряни. Сидим, молодые, красивые, а …

Витька замахал руками, сдаваясь:

— Молчу, молчу. Права. Чего лезу. Держи рюмку.

— И разденься.

— Что?

— Будем пить голые. Типа, свобода у нас сегодня.

Витька пожал плечами. Встал, стаскивая штаны и носки, потянул через голову рубашку вместе со свитером. Наташа, хихикая, подцепила краешек его трусов. И замолчала.

— Вот, черт! Это ч-что?..

— Где? — Витька стоял, держа в опущенной руке перепутанную одежду.

— Где? — передразнила и, не отводя глаз, нащупала рюмку, скрипнула бутылочной пробкой. Булькая, полилась в старый хрусталь остро пахнущая жидкость, — где-где, везде, вон!

— А, это… Татуировка это.

Наташа зажмурившись, торопливо опрокинула в рот коньяк и сразу открыла проясневшие глаза, жадно разглядывая рисунок.

— Ты, прям, как эти в фильмах японских. Мужики. Забыла…

— Якудза.

— Ну, да.

— У них дракон. А это — змея.

Молчание подняло голову, с многими тайными мыслями в ней, и, покачиваясь, устроилось там, в воздухе для дыхания. Висело… Витька сел на кровать, стаскивая трусы. Оперся на руку, смотрел на Наташу. Она, временно протрезвев от холодной ванны и неожиданного зрелища, смотрела на его грудь, в глаза зверю.

— А-а… Яша знает? Видел?

— Нет. Откуда? Зима ведь.

— Ну, да. Да… Покажешь ему?

— Зачем?

— Н-н-ну… Слушай, давай накатим, а? Я после коньяка, знаешь, какая умная? Тогда скажу.

Выпили. Подышали старательно, закусывая воздухом, оба забыв о брошенном в прихожей свертке с балыком. Послушали, как ходит по двору Дарья Вадимовна, раздражающе близко, за окном, — казалось и нечего делать ей здесь, в этом углу двора, а все ходит и ходит. Жестом Наташа велела налить еще. И снова выпили. Она поменяла позу, подсунула под спину подушку и села удобнее, продолжая смотреть.

— Ну, дела! А скажи, это женщина? Или это — змей? — и, прикрыв уставшие глаза, похлопала рядом по второй подушке, приглашая сесть. Витька устроился рядом. Вытянул ноги рядом с Наташиными. Лежали, не касаясь друг друга.

— Змея. Женщина.

— Ага. Я так и думала. Ты ж мужчина. А для женщин тогда — змей? И есть — для женщин?

Витька вспомнил, как быстро, горячо говорила ему Лада, цепляясь за рукав, а ветер кидал в лицо длинные волосы цвета карамели. И маленькую змейку на ее худом плече. Маленького змея?.. Маленького совсем… Но от него — цветок пожара под их летящими в воздухе ногами.

— Есть, Наташа. И для женщин есть. Только вот…

— Не говори, не хочу. Не надо мне ваших змей.

Витька посмотрел на темную бровь стрелкой, шрамик в уголке губ и влажные пряди волос за ухом. Солнце снаружи, наконец, проснулось и, сунув в просвет занавесей горячий пруток, зажгло в сером глазу Наташи зеленую точку.

— У тебя есть рыбы.

— Есть. У меня есть. Только я не знаю, Вить. С рыбами. Они приходят, когда кому-то совсем плохо, совсем-совсем. Даже если не знает никто. А потом. Потом что-то случается. Ну, с женщиной, с какой-нибудь. Потому что рыбы — только для женщин.

— Что случается?

— Всякое. Прошлым летом Надюха утонула. А перед тем Олька уехала в город, поступать. И ее нашли, с крыши спрыгнула. Утром нашли.

— Господи… Зачем же вы туда ходите?

— Затем.

Протянула к ему руку, покачивая в солнечном луче пустую рюмку. Осколками запрыгали искры от граней. Витька бережно налил половину и, помедлив, плеснул еще.