Татуиро (Serpentes)

Берита наблюдала за ней с мрачным удовольствием.

— Я… — шёпотом сказала Кора и отступила, делая мелкие осторожные шажки, — я… это ты зачем? Я ни при чём! — и, всплёскивая сухими руками, стала крутить охранные знаки, зажмурив глаза и вскрикивая задавленным шёпотом:

— Да будут вам… Пусть у вас… Это она всё, я не вижу, не вижу, нет глаз у меня, нету ушей, да пусть жизнь ваша будет… — и осеклась, труся говорить о жизни рядом с отрубленной головой, валявшейся почти под ногами.

— Будешь ныть и каркать — точно не будет ушей у тебя, — Берита подняла нож, подставляя его жёлтым лучам, протыкавшим густые ветки.

— Я пойду, соседка, пойду. И не приходила я. Так, просто. Домой я шла, чтобы спать.

Повернулась и побежала, цепляя широким подолом низкие сучья. Через хриплое запаленное дыхание не слышала топота за спиной и пискнула, когда сильная рука схватила её за растрепанные волосы.

— Чего хотела, говори!

— Пусти! Пусти, я скажу!

Берита отпустила натянутые пряди, и Кора с размаху села на колючую лесную постилку, заскулила, прижимая руку ко рту.

— Ну?

— Там… там Меру бился с Мененесом, да будут дни вождя нашего полны… еды и силы… Он нарёк вождя врагом, Берита! И вождь его победил. Пока ты тут… зачем ты это, соседка? Мир переворачивается. Никто никогда не нарекал врагом, и вот. И Меру пропал теперь, да? А потому что жена его побежала за своими глупыми детьми! Что теперь, а, Берита?

Она сидела, глядя на соседку снизу, и всё мяла пальцы, скручивая их.

— Вот как… А что же Акут?

— Какой Акут? Акут! А что он, он вовсе ни при чём, откуда я знаю. Не видела я его. Берита…

Знахарка сорвала пучок листьев и, вытирая нож, глянула сверху на перепуганную Кору.

— А чего же тебе по правде, а, ворона старая? Неужто бежала только рассказать?

— Ну… я…

Кора замешкалась. Взгляд Бериты пугал её, и рука, мерно водящая по лезвию, пугала тоже. Но соблазн был велик, и Кора решила — ведь она могла прийти позже, когда безумная Берита уже сделала своё дурное дело, и могла не увидеть. Да и не видела, — решила, для правдивости снова зажмуриваясь. Это всё она, не я.

— Он же не придёт в деревню больше. И жена его не придёт. А там у них, в доме…

— Что в доме?

— Что-что! Пока он стоит пустой, и Айна ещё не села, и все на площади. Берита, там могут быть странные Вещи Онны. Давай возьмём, пока никого.

— Ах, ты…

— Да я же не говорю! Там шкуры и много циновок, а еще там копья Меру и его лук, но я же не говорю, Берита! Это пусть вождь потом, хотя для моего Корути там много полезных вещей, он уже вырос, а я одна, откуда мне взять для него лук и стрелы, а? Но — странные Вещи, Берита, ты же их любишь. Вот я и подумала… Но, если ты не хочешь, — она покосилась на чистое лезвие, отблескивающее полумесяцем.

— Да ты не ворона, соседка. Ты стервятница.

— Ну, я пойду, Берита. Я лучше, правда, пойду.

Перебирая руками по траве, отползла в сторону и поднялась, придерживая подол. Искоса посматривая на Бериту, отступила и, развернувшись, стала без пути продираться через кустарник, торопясь оказаться подальше.

Отогнав мысли об отрубленной голове Владыки, решив, что это вина Бериты и всё, она брела, обида и злость вспухали в голове, казалось, чуть не вылезая из носа и ушей. «Ей, толстой квашне, хорошо, детей нету, живи себе, ешь одна свою еду. А мне как: сын вырос, о нём заботиться надо, о моем Корути, он ведь лучший!»

Протискиваясь между стволами, шептала, тряся ушибленной о корень рукой: «Мой мальчик, красавец мой, у тебя всё должно быть, а Берита, старая корова, могла бы и помочь подруге», — и злость туманила голову. Дом Меру, пустой, без людей, полный выделанных мягких шкур и расписных мисок, мешков с зерном и тыкв, налитых вином, тревожил её, вставая перед глазами.

Ах, если бы Мененес снизошёл к ней своей отцовской жалостью и отдал дом!

Кора даже зажмурилась от восторга и тут же споткнулась, упала на коленки, накрывая юбкой торчащий корень. Замерла, сторожко вслушиваясь. Кто-то шёл впереди, тихо мелькая меж тонких стволов орешника. Если бы не упала, то и не разглядела, поверху — листья мешают. Кора оперлась руками о траву и выглянула из-за прутьев.

Площадь была уже рядом, и оттуда, приглушённый домами и зеленью, доносился шум праздника. Спиной к лесу стоял дом вождя, широкий, из множества сплетённых хижин, накрытых прочной общей крышей. И с поляны, пошатываясь, от дерева к дереву пробирался к задней стене дома почти голый мужчина. Айна осветила его согнутую спину, покрытую красными потёками.

«Это же Меру! — Кора приподнялась, собирая в кулак юбку, чтоб не мешала, — бродит, как больной волк, увидел бы нас в своем доме, ох, что было б. Ай, как хорошо, что я не послушалась жадную Бериту и не пошла в богатый дом Меру…»

Мысли Коры мешались, бегая и прыгая в голове, как всегда бывало с недавних пор, стоило ей замыслиться о старшем сыне. Её разговор с Беритой, оставшийся всего в сотне шагов, изменился, и вот уже она, толстая соседка, в скачущей изворотливой памяти Коры, масляно улыбаясь, тянула ограбить дом, в который пришла беда. И Кора, слушая своё вечное «не я, не я», качала птичьей головой, ахая коварству соседки, и жалела-жалела себя, которую все обижают и предают.

Продолжая шептать, шевеля губами, она кралась за охотником, вытягивая шею и становясь на цыпочки. Придерживала тощей рукой ветки, следя, чтоб не качались сильно. И хитрое любопыство ело её изнутри, как плесень ест запревшую пищу.

В густых кустах, прильнувших к стволу большого дерева, спряталась, не решаясь выходить на пустое место, и замерла, следя за изгнанником.

Меру, покачиваясь, стоял, положив руку на стену и слушал. Прошёл чуть дальше, прислоняя голову к плетёнке. Оттуда, из дома, слышалось мягкое жужжание голосов, чей-то смех. Дождавшись, когда всё смолкнет, Меру стал быстро и тихо расплетать лианы, расшатывая освобожденные прутья. Кора от нетерпения затопталась на мху и застыла, перестала дышать, когда охотник, бросив свое занятие, повёл головой, осматриваясь. Но, видно, крепко нужно было ему туда, внутрь, где начинались спальни жён Мененеса, примыкающие к большому дому. И он снова занялся прутьями.

«Что же из этого мне», — лихорадочно думала Кора, прикидывая. Можно побежать на площадь, поднять шум, и вождь наградит её. Но ведь на умершего в поединке запрещено смотреть и нельзя о нем говорить. А ну как он услышит и догонит? Убьёт? Никто не поможет, потому что нельзя ведь смотреть и видеть.

Кора запуталась, решая сложное дело, и почти пропустила, как Меру подтянулся на руках и вполз в проделанную дыру.

«А я и не видела, не видела, — шептала женщина и кивала сама себе, убеждённая, что и, верно, ничего не видела, — я пойду себе потихоньку, пока не вылез, вор проклятый, он верно, ищет поесть…»

Но уйти не успела. Копошась в дыре, Меру вылезал обратно. Свесил ноги и, тяжело спрыгнув, принял на руки что-то, мешком свалившееся на него. Кора, открыв рот, смотрела, как, взвалив на плечи, пошатываясь, но крепко ставя сильные ноги, понёс от дома вяло свисающее женское тело. Тонкие руки в браслетах болтались по его окровавленной груди. Волосы закрывали лицо женщины, а по её ногам колыхалась вышитая тайка с оторванным подолом. Сверкнули красные и зелёные круги вышивки цвета младшей жены вождя. Любимой Ладда-Хи, носившей в животе его сына.