Татуиро (Serpentes)

Мененес постоял, озирая веселье. Сел на резное сиденье и похлопал по изогнутому подлокотнику:

— Сядь рядом, у моей левой руки, Вамма. Ты хорошо справилась. Отдохни. Вон идёт твой муж.

Акут пробирался через толчею, расталкивая мокрых людей. Не отрывал глаз от присевшей на помост Найи.

— Ты угадала правильные слова для племени. Хорошо.

— Я не угадала.

— Нет? — Мененес перегнулся через кресло. Найя посмотрела в широкое лицо, раскрашенное белыми узорами.

— Не придумала?

— Нет.

— С кем ты говорила? Кто сказал слова?

Она пожала плечами. Ей было сложно говорить длинные фразы. Ответила просто:

— Владыки сказали слова.

Вождь отвернулся. И Найя увидела, как снова ладони его сжались в кулаки.

— Иди. Иди к своему мужу, женщина моря.

Акут стоял поодаль, прижав к груди руку с зажатой в ней лентой и склонив голову перед вождём. Отжимая мокрые волосы, Найя пошла к нему. Вождь кивнул мастеру, отпуская их. Отвернулся, продолжая смотреть на праздник. Не было музыки и пения. Побросав барабаны и раковины, музыканты прыгали в воду вместе со всеми, крича Еэнну о самом желанном. Смеялись жёны вождя, сбегая по ступеням из-под его ног.

Найя, глядя в замкнутое лицо мужа, потащила из кулака свою ленту.

— Пойдём, Акут. Уже всё.

Он послушно повернулся и пошёл следом за ней опять через мокрую шумную толкотню. На этот раз он молчал, поднимая голову только за тем, чтоб убедиться, что вот она идёт впереди, таща его за руку маленькой белой рукой, и мокрая одежда прилипает к её бёдрам. А Найя кивала и улыбалась возгласам встречных, прижимала к груди свободную руку в приветственном жесте.

На противоположной стороне остановилась и Акут, идя, как заведённый, наткнулся на её спину.

— Уже всё, мастер, — засмеялась она, радуясь тому, что всё, кажется, кончилось, а о том, что было сказано под водой, и о снах, приходящих раньше того, что случается, — она подумает позже, в тишине и покое дождей.

— Ты вышла… — Акут крепче сжал её руку и притянул к себе. Коснулся подбородком её волос.

— Я вышла. Ты это сказал.

— Тебя не было! — он оттолкнул её от себя и всмотрелся в лицо, — ты не могла! Ты умерла бы. Время шло и шло!

— Я — вышла. Я — женщина моря, так? Потом будем говорить, мастер.

— Да… Ты — вышла? — он опустил голову и сказал сдавленно, — не женщина моря, нет. Я придумал, чтоб тебя не забрали. У тебя нету вот тут, чтоб дышать в воде, — и он коснулся пальцем её шеи под ушами.

— А ты не пойдёшь в воду?

— Я?

Найя вздохнула и засмеялась. Осторожно забрала у мастера свою руку и стала повязывать голову лентой. Сказала на своём языке:

— Ты как телёнок. Ну рад, понимаю. Знаешь, меня, наверное, никто так не любил, большой чёрный взрослый телёнок. Ты очень хороший, хоть и порезал меня зачем-то.

И добавила, переходя на местное наречие:

— Ты идёшь просить Еэнна о главном? Пока он смотрит на воду и на людей?

Мастер рассеянно оглянулся. Сдвинулся, чтоб не мешать нырять вскакивающим на перила подросткам.

— Зачем мне Еэнн. Я буду просить тебя. О главном.

— Меня? Я не бог.

— Моё главное — ты.

— Ну, хорошо. Тогда давай просто посидим и посмотрим.

И она села под перилами, свешивая босые ноги вниз, над головами купающихся. Акут, помедлив, сел рядом, придвинулся так, чтоб касаться её плечом и бедром.

Еэнн висел посреди неба. По краям облачной тропы громоздились крутые тучи и наползали всё ближе. По воде уже пробегала иногда тень, и тогда крики стихали. Но туча останавливалась, и люди снова и снова, торопясь, прыгали, ныряли, выкрикивая желания.

На противоположной стороне Мененес взмахом широкого рукава подозвал к себе Ладда-ху, и маленькая жена прибежала, потряхивая мокрыми волосами, держа снизу круглый живот.

— Иди в дом, Ладда-ха.

— У меня есть ещё желания, муж мой.

— Иди в дом!

— Я ещё не попросила твоей любви у Еэнна, — она села у ног мужа, тяжело дыша и блестя улыбкой, прислонилась к его колену.

— Маленький глупый заяц, нельзя сделать мою любовь ещё сильнее. Иди в дом, девочка. Еэнн последний раз смотрит, и тучи уже закрывают его лик. Я не хочу, чтоб ты осталась в ночи в тёмных водах.

— Да, мой муж. Ладда-ха самая послушная жена. Тебе так нравится?

— Конечно.

Она встала, склонилась перед вождём в поклоне. И не разгибаясь, схватила его руки и прижала к мокрому животу:

— Вот тебе вода Еэнна, большой человек. Скорее проси, пока она не высохла!

— Заяц и есть, — Мененес рассмеялся, глядя на макушку, блестящую от воды. Но она топнула босой ногой:

— Проси!

— Ты делаешь вождя смешным для его людей…

— Проси, мой муж! Чтоб я всегда любила тебя!

— Нет!

— Проси! Я знаю, это твое желание!

Мененес напряг руку, чтоб оторвать от крепкого, дышащего живота. И ухнул внутри себя в чёрную глубину своих желаний. Спасаясь и понимая, что он приносит в жертву ту, которую любит больше всего, проговорил шёпотом, чтоб только она и слышала:

— Еэнн, сохрани в ней любовь ко мне.

— Навсегда, — подсказала Ладда-ха, смеясь.

— Навсегда, — послушно повторил он. Отнял руки от живота и, вытирая их о складки одежды, приказал:

— Иди в дом! Иначе я накажу тебя, глупый заяц с подаренным именем!

Когда Ладда-ха убежала, он откинулся на спинку кресла. Резные звери кусали за лопатки и плечи. У женщин — всё через любовь, а он велик, он — вождь. И племени нужна его сила. Он попробовал, но Владыки не взяли белую женщину, это их воля, они соблюдают свои интересы. А он меж двух вод — тёмной водой Владык и светлой водой жизни — должен думать о себе, потому что он — отец всем малым.

Оглядывая купальщиков, который становилось все меньше в воде, Мененес нащупал на груди ожерелье из чёрных зерен сон-дерева. Посередине был укреплён светящийся камень размером с орех. Когда Мененес подарил себе этот камень, найдя его в странном схроне, то сразу понял: камень дан ему не просто так. Пришло его время.

Матери на мостках звали детей, поглядывая на тучи, которые всё ближе подползали к Еэнну, сужая облачную тропу с редкими по ней звёздами. Но озеро всё ещё сверкало серебром, и дети, подначивая друг друга, прыгали, делая вид, что не слышат материнских криков. Уже кого-то увели за ухо, а кто-то вырывался из рук отца, выпрашивая ещё один разок, единственный — и всё! И из большой хижины, примыкающей к хибарке Тику, пахло вкусной едой — печённым на камнях мясом, щиплющим язык вином.