Татуиро (Serpentes)

Глава 38 Аглая

— …Стервец полосатый! — крик рыжего ввинчивался в ухо, казалось, Стёпка вот, за стенкой в кухне. Голос был маленьким, как раз по размеру мобильника, и Стёпка потому представился куклой, бегающей по неубранному столу.

Витька заулыбался. Поудобнее перехватил телефон.

— Ты как там? Тина как?

— Да все путём. Гостиницы на одно лицо, на одну, то есть, мебельную морду. Вроде и люксы, Викуся, а никакого дизайна, полировка да хрустальные вёдра с цветами.

— Я же не про мебель, Стёп.

— И я не про мебель. Я об том, что вроде ездишь-ездишь, а всё оказалось одно и то же.

— Жалеешь?

— Не. У нас любовь же.

Витька пошёл в коридор, по дороге прихватывая и рассовывая по местам вещи. Слушал Стёпкины возгласы. Вот были вместе, и, казалось, ближе и не было никого у Витьки. И сейчас он рад разговору. Но не о чём говорить. Было б несчастье или хотя бы неприятности, Стёпка примчался бы. И он к нему. А когда вот так, всё только крутится в душе, что расскажешь?

— Ты-то как? Успехи, а? Альехо доволен?

— Нормально, Стёп. Учусь. Доволен, кажется.

— А тут, Вить, не поверишь, вчера был концерт, так местная босота Тинке подогнала фаэтон с лошадями. Как ещё сами не впряглись, чума…

— А говоришь, неинтересно. Я рад.

— Да ты расскажи, расскажи…

Динькнул звонок у входной двери. Витька дёрнулся обрадованно. Сказал:

— Стёп, ко мне пришли. Давай потом ещё позвоню, хорошо?

— А-а-а, наконец-то! А то монах, блин. Я понял, да? Да?

— Стёп, давай, пока. Тинке привет.

Он щёлкнул замком и открыл дверь, договаривая. В серой рамке скучного коридора стояла Аглая, склонив к плечу голову, и тёмная чёлка наискось пересекала фарфоровый лоб. Витька опустил руку с телефоном.

— А-а…

— Здравствуйте, Виктор. Вы простите, я у Альехо ваш адрес узнала. И решила так вот, наудачу.

— Заходите. Конечно. Только неубрано…

Посторонился, пропуская её вперед, и пошёл следом, показывая на дверь в комнату. Пытался на ходу припомнить, не валяется ли там чего. Но плюнул мысленно.

— Вот. Садитесь. У стола вот. Стул. Кофе, может?

— Да, конечно.

Обошел её, присевшую к старинному круглому столу, на котором компьютер белел чужеродно, и хотелось его накрыть вязаной салфеткой, чтоб в стиль бархатной скатерти. Аглая сидела немного боком, смотрела вокруг.

— У вас красиво.

— Да? Не знаю.

Витька огляделся. Он привык к старой теткиной квартире и теперь, вместе с Аглаиным взглядом, снова узнавал примелькавшиеся вещи. Массивная стенка тёмного дерева с тусклыми стёклами, за которыми толпились чашки лимонного фарфора с выпуклыми драконами. Обои в полоску с раскиданными там и сям кудрями блёклых цветов. Пара больших кресел с пухлыми велюровыми подлокотниками. Не новые и не модные вещи, вразнобой, без стремления создать интерьер — родные просто. Тусклая фарфоровая ваза на полу. Этажерка на гнутых ножках с затолканными на полочки журналами, а на верху, покрытом бархатной скатеркой, — фарфоровые овечки, балерины и вдруг — Медной горы хозяйка с навечно приоткрытым сундучком, из которого золочёная цепка в белую фарфоровую руку.

— Это ваши? Родня?

Аглая встала, поправляя широкую чёрную юбку, подошла к стене. Широкий свитер падал на бёдра, и фигура пряталась там, под его грубой вязкой. Витька встал рядом, наново рассматривая большую рамку со множеством чёрно-белых фотографий. Вернее, уже желтовато-серых.

— Да. Был у деда в посёлке, выпросил.

— А почему все в одной рамке?

Подняв белое лицо, смотрела в неподвижные лица давно умерших, но когда-то молодых женщин в светлых косыночках и мужчин в галифе с широкими лампасами.

— Там у всех так, старые фото. Я с детства это видел. Наверное, чтоб на рамках сэкономить. А теперь интересно, да?

— Очень.

У неё был тонкий, с горбинкой нос. И Витька подумал: когда она постареет, он станет больше, крупнее. Но она всё равно останется красивой. Такой вот, значительной. Поймав его взгляд, Аглая стесненно улыбнулась. И он снова спросил:

— Кофе?

— Да… Витя. Давайте я сделаю. Мне так ловчее.

— Ну…

В кухне она задвигалась от стола к мойке, взглядывая на него вопросительно, когда открывала дверцы буфета. Он понял — ей так, и правда, ловчее, сел на любимое место и только подсказывал про жестянку с кофе и в каком ящике ложечки.

— Я не умею сидеть в гостях, стесняюсь. А когда делаю что-то, всё проходит.

— Как же вы, актриса ведь.

Аглая приняла с плиты турку с шапкой коричневой пены, разлила кофе по чашкам и села напротив. Подумала, хмуря тонкие брови.

— Вы удивитесь, сколько среди тех, кто на людях всё время, стеснительных. Я думаю, это метод борьбы с собой.

— Ужасно.

— Почему?

— Всю жизнь себя мучить, выходить туда, где чужие лица смотрят.

Она поднесла большую чашку к лицу и вытянула губы, касаясь горячего края. Витька потихоньку разглядывал лицо, белое, как прозрачный краешек чашки, думал о том, что её он будет снимать. Должен. И надо ведь что-то увидеть, эдакое. В ответ на свои слова увидел улыбку. Губы её изгибались странно и мило, как ломтик солнечной дыни на детском рисунке.

— Вы не понимаете. Или не знаете. Когда себя пересилишь и выйдешь на сцену, они все — твои. И это я их взяла за горло, всех. Заманила. И, если скажешь, пойдут, не раздумывая. Это лучше наркотика.

— Аглая, а вы талантливы?

— Да. Я только мало что умею ещё.

«Тогда мы родственники почти», — Витька не осмелился сказать вслух, потому что это значило сказать ей, почти незнакомой, о собственном таланте.

Чашка показала измазанное гущей донце, и она отобрала, унесла к раковине, помыть.

— Прекрасный кофе, спасибо вам, Аглая.

— Тебе, наверное, уже. Ну, на ты…

— Ага, надо было соли насыпать.

— Соли?

— Ну, вместо сахара. Типа, пуд соли.

Она рассмеялась. Покивала. Разговор не особенно клеился. Витька всё ждал, когда заговорит о съёмке, а она спрашивала о пустяках, хвалила старые шторы на антикварном карнизе с толстыми деревянными кольцами. Он стал маяться подозрением: неужто происходит обычный такой съём. Вроде и хорошо, она красивая и неглупая девочка. И ему чего ж сидеть в монахах, вон и Стёпка обрадовался. Но при одной мысли о том, что надо говорить намёками, замолкать значительно и тонко улыбаться, просчитывая, когда можно будет сесть поближе и руку на колено, а после приобнять, — появлялась скука. Вот пусть бы она всё сама, подумал и устыдился своей лени.

— Витя, давай уже о серьёзном, да?

— Давай.

Она ставила чашки на сушилку, вытягивая руку из свитера грубой вязки, любит, наверное, такие свитера, сегодня не красный, а серовато-синий, и потому лицо ещё прозрачнее над растянутым воротником. Снова села и, положив руки на стол, стала смотреть на сплетённые пальцы.

— Я когда увидела, как ты снимаешь, я захотела. Чтоб снял меня. Ничего не подумай, ладно?

— Не буду.

— В общем, я подумала, человек с таким лицом, он что-то сделает такое. Пусть даже мне не понравится, ну, вернее, это я так, ну просто. Я же не знаю. И тех ещё не видела, из театра, какие ты сделал.