Татуировка с тризубом

– Власть была к ним слишком доброй, слишком терпеливой, - продолжал пожилой мужчина. – А они хотят всех нас убить. Это фашисты. Станут нас допрашивать по украинскому языку, так если не будем знать, нас тут же убьют. Именно так говорят все те нацисты из Правого Сектора.

Он говорил так, а я думал о том, что если бы в Польше имели место какие-либо протестные действия, в которых бы принимала участие какая-либо организация хотя бы немного похожая на Правый Сектор, то я тоже бы боялся. Я знал, что Правый Сектор не станет проверять его знаний по украинскому языку, но он ведь этого не знал. Откуда ему было знать? Он смотрел российское телевидение.

– Уж слишком хорошими к ним были, слишком терпимыми, - тянул свое старичок. – И вот теперь правит эта… хунта. Лично я не сепаратист, - прибавил он, - просто мне не хочется иметь с ними ничего общего. С фашистами.

На площади стоял гигантский Ленин. На нем было пальто, пиджак и жилетка, и снизу он был чуточку похож на Джокера из Бэтмена. А поза у него была такая, словно он обращался к ревизору в трамвае с просьбой не выписывать ему штраф, поскольку месячный проездной у него имеется, вот только он его дома оставил.

Под Лениным лежали цветы и стояли коммунисты. У них имелась собственная палаточка коммунистической расцветки, в которой они раздавали листочки с тезисами. Тезисов было три: федерализация государства; русский язык в качестве государственного и обязательство, что Украина никогда не вступит в НАТО.

Под областным советом стояла дюжина милиционеров.

– Они – словно двенадцать апостолов, - восхищались какие-то старушечки.

А вокруг площади ездила, рыча, словно тысяча чертей, блестящая, тюнингованная "лада" с затемненными стеклами. От лады несло русским духом, словно псиной от собаки.

Боже мой, а что было в Изюме. А ничего не было в Изюме. Не, ну чего, красивый собор стоял, в голубой цвет выкрашенный, а под собором немного бабулек в платочках, несколько дедуль с ногтями, словно апельсиновые корки [107] . Этот собор – это был известный пример казацкого барокко. Рядом с собором стояли какие-то халабуды из белого кирпича, и было видно, что в этом мире собор в стиле казацкого барокко нафиг никому не нужен, а только эти строения из силикатного кирпича.

107

z paznokciami jak sk'orki pomara'nczy – что хотел сказать Автор. Что ногти пожелтели (сделались апельсиновыми?) или потрескались?

Именно эти халабуды в белом кирпиче показывали, чем этот мир по-настоящему является. Белый кирпич тянулся через весь Изюм, через всю Слобожанщину, через всю Украину с Россией, да что там – через весь Совок и через весь пост-Совок.

Нет, нет, это не были соборы, это не была память Слободской Украины, где беженцы от восстания Хмельницкого имели время передохнуть, основать поселения, которым они давали точно такие же названия, как и те, откуда сами были родом, а потом уже формировать свои не слишком-то подчинявшиеся уставу казацкие отряды. Соборы и Слободская Украина – это были праистория и фэнтези, Игра престолов, Хоббит и Конан, а то, что было здесь и сейчас: это белый, советский кирпич и постсоветские выкрутасы к нему, балконы, застроенные всяческой дешевкой и покрашенные белой краской высокие бордюры. И что с того, что под конец XIX столетия украинцами себя считали почти восемьдесят процентов жителей, а русскими – только двадцать, раз весь этот город был в белом, крошащемся кирпиче, балконы были здесь застроены на постсоветский манер, если он говорил по-русски и смотрел российское телевидение.

Так что я крутился по улицам Изюма, только не зная – а зачем, потому что все здесь выглядело похожим друг на друга, все было не только ободрано до голой необходимости, до простейшего механизма, приводящего общество в движение, но и сам этот механизм уже проржавел, он запинался и выглядел словно реанимированный, но подгнивший труп. Изюм был словно чудовище Франкенштейна [108] , умершим и вновь оживленным механизмом, который исчерпал свою энергию, но который не мог умереть, потому что на нем кормились люди. Конкретно – пятьдесят тысяч обитателей. Собственно говоря, Изюм давным-давно умер, вот только его жители не приняли к сведению, что проживают на трупе.

108

Для тех, кто давненько не перечитывал Мэри Шелли: Франкенштейном (по имени Виктор) звали ученого, который оживил сшитое из разных фрагментов чудовище.

И вот я ходил, осматривал застроенные балконы, осматривал смесь старинных опелей и лад и новых, огромных внедорожников, глядел, как вздымается на несколько сантиметров пыль, покрывающая мостовую, тротуар и все остальное.

Я чувствовал себя словно на краю света. Мне было известно, что за этим концом света начинается другой свет, только мне не хотелось в это верить. Точно так, как мне никогда не хотелось верить в подобные вещи на востоке Словакии, за которым только начиналась Украина.

Недалеко была Святогорская Лавра. Донбасский Ченстохов [109] . Это как раз здесь у Януковича, вроде как, был духовный наставник, именно сюда он ездил подзарядить духовные батарейки. Потому что Янукович был очень верующий. Он тырил у всех вас сколько влезет, торговал Украиной налево и направо, а потом приезжал в Лавру и, кланяясь, молился перед иконостасом, прогуливался с бородатыми попами под святыми образами, предавался размышлениям, глядел на голубые, остроконечные крыши часовен, карабкающихся на холмы. Я вот только задумывался над тем, а как он туда попадал. Явно на вертолете, потому что мне как-то трудно было поверить, что ему хотелось бить задницу на этих гребаных украинских дорогах, которых вечно не было за что отремонтировать, хотя сами олигархи, откормленные на украинском государственном достоянии, в том числе – и сам президент, не знали, на что тратить деньги, все идеи у них очень быстро исчерпывались, вот они и покупали антилоп для личных зоопарков и наручные часы по цене небольшого самолета.

109

По-польски Ченстохов женского рода – Czestochowa.

Это уже был Донбасс. Донецкая область. Потому-то на стенах и на навесах автобусных остановок появились надписи: "Путин – помоги" и "Беркут – герои". Вдоль дорог палили траву, так что вся округа коптилась в тяжелом и адски едком дыму. Через пару месяцев здесь будут валяться расхеряченные танки и бронетранспортеры, но тогда там была только горящая трава. Донецкие села в чем-то походили для меня на балканские: домики тоже были небольшие, квадратные и изящные, вот только выстроенные не из камня, а из белого кирпича. Крыши тоже были со скатами, только здесь их не покрывали рыжей, балканской черепицей, от которой человеку делается тепло на душе, а в голове появляется мысль, что столь красивый мир не может быть таким злым. Здесь дома покрывали холодным асбестом [110] или еще более холодным листовым металлом.

110

Интересно, Автор хоть представляет, что такое покрыть дом асбестом? Каким макаром? И кто в таком доме станет жить? И сколько проживет? Скорее всего, Щерек имеет в виду шифер, в создании которого асбест принимает участие.

После столбика с табличкой, отмечающей 665-й километр от Киева, таблички с тремя шестерками не было. После шестьсот шестьдесят пятерки сразу же появилась шестьсот шестьдесят семерка. А все для того, чтобы не бесить церковников из Святогорской Лавры.

Втроем мы ехали на Дебальцево и Донецк. Мост на реке Казенный Торец еще стоял и через него еще можно было переехать. На кругу под Славянском серебрилась громадная надпись с именем города. В ней еще не было дыр от выстрелов, а дома вокруг нее были еще целыми. А сразу потом началась донецкая агломерация. Мы проезжали мимо какой-то гигантской свалки. Более всего она была похожа на мусорный полигон, растасканный по всему пейзажу. Дул ветер и захватывал пластиковые пакеты, которые планировали над всем этим безобразием, словно птицы. То тут, то там торчали дымовые трубы. Они выглядели словно минареты из мордорской версии "Сказок 1001 ночи".

В Енакиево, родном городе Януковича, воздух просто вонял. Это был один из тех видов вони, которая оседает глубоко в ноздрях, в горле, и которая чувствуется еще долго после того, как вонять перестанет. Нечто среднее между смрадом кожевенного завода и вонью паленых волос. В центре города было просто гадко. Гадкими были рекламы, здания, тротуары. Даже деревья казались мне уродливыми. Я крутился по городу, и было как-то глупо расспрашивать людей про Януковича, про его дом, так что я просто шатался и глядел. Я пялился, а люди пялились на меня, точно так же, как тогда в Киеве, на Антимайдане. Я чувствовал себя так, словно бы попал в рассадник антимайдановцев. В тот самый муравейник, из которого все они вылезают. Так вот как оно выглядит, думал я. Так выглядит их родина. Место, которое их формирует. Вот какие мысли меня занимали. Вонючий воздух и всеобщее уродство. И я стыдился этих мыслей, отгонял их. Ведь это были гадкие мысли; мысли, которые должны были сделать из этих людей мордорских орков. Они должны были стать топливом для антипатии к ним, и этой самой антипатией кормила меня вся про-майдановская Украина. Это же зомби, говорили мне в Киеве и во Львове. Это плохие, уродливые люди, порожденные злым, уродливым миром. Не пытайся их понять, говорили мне. Это орки. Много вещей бесило меня в этой майдановской Украине, но это – более всего.