Татуировка с тризубом

– Ага, - сказал я.

– Ну, - ответила Тамара. – Короче, ты уже понял.

– Ну, понял, - ответил я. – И много эти субподрядчики из фирмы под руководством директора Владимира Крылова выполнили этих цветных переходов для пешеходов в рамках проекта "Пешеходный переход"?

– Один, - сообщила Тамара, выключая телефон. – И вся разметка уже стерлась. Или вот, - начала она новую тему, - активисты требуют ввода в эксплуатацию дорожек для велосипедистов. Власти, чтобы показать, насколько они европейские, перед этим организовали велосипедные патрули, вот все и думают: наверняка ведь и дорожки для велосипедистов сделают. Сделали: власти нарисовали краской линию – скажем, это и есть дорожка для велосипедистов. О ней пишут в газете, хвастаются. Длина всей этой дорожки – пятьдесят метров, заканчивается она столбом. Скоты в дорогих машинах ставят их на дорожке. Активисты возмущены, об этом пишут в Фэйсбуке и сообщают велосипедному полицейскому патрулю, что на велосипедах негде ведь ездить. Велосипедный патруль подъезжает, обменивается парой слов с водителем, который неправильно припарковался, и едет дальше, потому что они ведь не дорожная полиция, штраф выписать не могут. Зато "дорожка для велосипедистов" имеется, и власти ею хвалятся, и все думают, что в Каменце мэрия просто заебись.

– А разве нельзя позвонить в дорожную полицию? – спросил я.

– Можно, - Тамара сделала глоток капуччино. – Желаю успеха.

Таксист парковался прямо на дорожке для велосипедистов.

– А-а-а, блин, - ответил он, - на чем стою? На дорожке для велосипедистов? Блин, да я в жизни тут человека на велосипеде не видел. Так какие, блин, дорожки для велосипедистов? Ты садишься или не садишься?

Трускавец выглядел словно Дубай. Ну, Дубай-Здруй [142] . Этого места я не узнавал. Здесь я был уже давно, а тогда этот городишко был всего лишь укрепленным бетоном трупом своей давней прелести. А теперь – боже ж ты мой. Громадные гостиницы светили огнями словно трансатлантические лайнеры, телепортированные среди этих карпатских холмов. Громадные, с блестящими названиями, высвеченные, освещенные, подсвеченные. Всем, но только не окнами, поскольку гостей, судя по громадным темным пятнам на фасадах, особо много и не было. И вообще, все это сияющее и светское – все это было только наверху. Внизу, на улицах – пустота и сырая темнота. В целом все выглядело даже довольно прилично. Небольшой оазис украинской стабилизации. Иногда пробегало несколько человек. Чаще всего: парочки, чаще всего: молодые, тридцать с чем-то там лет. Я крутился по этой паре перекрещивающихся улиц и не знал, где искать ночлег. Все эти гигантские отелища выглядели чертовски дорогими, даже при курсе гривны, который тогда сильно зарылся носом в землю. В конце концов, удалось найти небольшую гостиничку. Небольшую и даже симпатичную. Выглядела она словно ее снимали в готическом хорроре девяностых, а съемки велись в Восточной Европе, где вся мрачность создается гадкой штукатуркой и ПХВ-плиткой, горгульи выкрашены в розовый цвет, а водостоки с мордами драконов сменились пластиковыми трубами.

142

Снова игра словами. В Польше все курортный городки с составным элементом "Здруй" (Zdr'oj = источник) носят двойные названия: Поляница-Здруй, Крыница-Здруй, Кудова-Здруй, Сверадув-Здруй… Отсюда и Дубай-Здруй.

Ну а мужик-портье выглядел словно карпатская версия Франкенштейна. Занимался он, в основном, игнорированием русскоязычных пареньков, которые хотели смотреть какой-то матч в фойе, но все время что-то было не так: то слишком тихо, а громче сделать не удавалось, то помехи, то еще чего-то там. Они к портье обращались по-русски, на тяжелом таком, жирном русском языке, а он отвечал им сухим, жилистым украинским. От нечего делать и от времени до времени. Они ему двадцать слов – он в ответ – одно. Они ему десять, он им – половину.

Мужик дал мне тяжелый ключ от номера и застыл в оцепенении, словно вампир в гробу.

Какое-то время назад Андрей перебрался из Дрогобыча в Трускавец. Здесь спокойнее, говорил он, а тут еще и ребенок родился. Где можно найти лучший климат для ребенка, чем курорт, говорил. А если чего, так до Дрогобыча, до знакомых, несколько десятков гривен на такси.

Андрий пригласил меня на пиво. Лично у меня было желание попасть в какую-нибудь раздолбанную пивнуху, где можно было бы нахренячиться водярой под селедочку и прикуривать одну цигарку от другой, только ничего подобного в округе Андрей и не знал. Вместо этого мы отправились в выдержанное в пастельных тонах заведение, где имелось пиво со всего света и блюдечки с орешками вместо пепельниц. Чтобы покурить, нужно было выходить наружу, так что я выходил и курил, глядя на памятник Степану Бандере, которого мне было даже немного жалко. Стоял он, бедняга, посреди рекламного шума, точно так же, как наши Костюшки и Пилсудские, и с печалью глядел на государство, которое ему так хотелось создать, и которое улизнуло у него из-под пальцев. Окружающие здания были ни в пень, ни в колоду. Стили самые разнообразные. Оранжевые стены, зеленые полукруглые крыши, сужающиеся книзу окна. У Бандеры на памятнике были странные, пугающие длинные, словно у вампира, ладони. Бордюры были покрашены в белый цвет. Я забычковал сигарету и вернулся в пастельный интерьер заведения, в котором подавали все сорта пива на свете.

Андрей говорил, что все эти чудеса, все эти постройки – это все за донецкие или российские деньги. Перед Майданом, рассказывал он, денег сюда вкладывалось ого-го. А потом как-то притихло. Опять же, русские перестали сюда приезжать, говорил он, попивая пиво и грызя орешки.

– То есть: еще как-то приезжают, но побаиваются, что мы им станем на любу тризубы вырезать. Это у них такая пропаганда.

Какое-то время мы сидели молча. Тот самый матч, который русскоязычные пареньки хотели посмотреть в моей готической гостиничке, здесь демонстрировали на настенной плазме. Время от времени за соседними столиками поднимался шум: то вопли радости, то разочарованный вой. Мы и сами поглядывал на экран. Зелено-белые трусы, желтые футболки, беготня. Мы ели орешки.

– А может, - сказал я, - их отвращает Степан Бандера на площади перед пивной? И надписи "Правый Сектор" на стенах?

Андрей лишь махнул рукой.

– Оно же всегда так было, - ответил он. – И никого это не волновало.

– Так ведь Правого Сектора не было.

Андрей взял орешек, съел, снова махнул рукой.

– Правый Сектор… - с неприязнью произнес он. – А ты поверишь, что я знаком с Ярошем, еще по учебе? Ведь он, как и я, высшее образование получил в Дрогобыче. И такой файный парень был, хотя и с востока, из Днепродзержинска. А восток – что ни говори – это совершенно не то, что мы. И не нужно ехать аж в Днепродзержинск, чтобы увидеть: уже за Збручем все не так. Ну а Ярош – с ним все было в порядке. Даже и не знаю, как оно с ним потом случилось.

Здесь было совсем не так, как раньше. Как-то раз, помню, мы приехали сюда – и вечером уже не было как выехать, последняя маршрутка на Львов уже отправилась. Мы ходили по домам возле вокзала и спрашивали людей, не отвезет ли кто-нибудь нас, за деньги, но было воскресенье, и все говорили, что они свою рюмку уже приняли. Стояло лето, так что я помню голые торсы и босые ноги в тапках, металлические заборы домов, покрытые лущащейся краской, и фейерверки зелени по дворам. И атмосферу провинциональности. И отсутствие связанной застройки. Нет, конечно, имелась площадка, по которой детвора ездила в машинках, уже не помню: уже электрических или еще педальных. Никто не хотел нас везти, так что на ночь мы устроились в придорожной гостиничке. Я сидел на подоконнике и курил, опустошая один джин-с-тоником за другим. Идти в город не было никакого толку. Он был черным и пустым, как во время затемнения при налете бомбардировщиков. Те мужики с голыми торсами и в тапках, которые выпили свою рюмку, выпили ее днем – а теперь уже спали.

Сейчас тоже было пусто. Нет, конечно, то тут, то там светило и блестело, рекламы и вывески заросли город словно коралловый риф, но на улицах практически никого. Все выглядело словно на том рисунке Млечко, на котором голый мужик, сидящий среди заставленных столов, обеспокоенно говорит в трубку: "Я тут оргию организовал, но никто не пришел". Всем этим неонам не было для кого светить, рекламам было некому впихивать рекламированных товаров.

Я возвращался по улочкам этого пустого Дубай-Здруя довольно-таки прибитый, добрался до своей гостиницы их хоррора девяностых, прошел мимо засушенного за стойкой вампира, тяжелым ключом открыл тяжелую деревянную дверь и свалился в тяжелом сне.

Утром перед горсоветом выстроилась приличных размеров толпа. Создавалось впечатление, что народ будет штурмовать двери, потому что люди шумели, угрожающе размахивали руками, перемещались туда-сюда – но каким-то чудом вся эта волна, как бы отделенная от здания невидимым стеклом, на него не выливалась. Все происходило несколько хаотично. Кто-то завел "Ще не вмэрла Украйины…", но никто не подхватил. Кто-то крикнул: "Слава Украйини!" – вроде как все и ответили: "гэроям слава", но как-то жидко, на инстинкте. Каждый орал свое: "Обманщики!", "Забираете у нас хлеб".

– Вас тоже обманули? – довольно безразличным тоном спросил у меня стоявший рядом тип, высокий, странно припоминающий Джорджа Клуни в такой версии истории, где Клуни появляется на свет во Львовской области в Украине, после чего, не ожидая ответа, прибавил, качая головой: - Этот город – банкрот.

Народ протестовал против увольнений у крупнейшего работодателя в Трускавце – в фирме "Трускавецкурорт", у магната местного рынка. "Трускавецкурортц" принадлежат крупнейшие гостиницы, санатории и медицинские комплексы. Начальство посчитало, что в военное время не следует ожидать слишком много клиентов из стран, посещающих Трускавец традиционно часто, то есть: из России и Белоруссии, вот и ввели снижения бюджета. Без работы должно было остаться около полутора тысяч человек.

– Люди уже давно не получали денег, - рассказывал "Джордж Клуни", закуривая. – А если чего и получали, так это были крохи… а вы же знаете, как сейчас стоит гривня. Но протестовать не было смысла. Народ вечно слышал одно и то же: не нравится? Так на ваше место имеется сотня других. А ведь там, в этом их "Трускавецкурорте" целыми семьями работают

– Национализировать "Трускавецкурорт"! – закричали люди, наконец-то выбрав общий лозунг. К протестующим вышел какой-то очень коротко отстриженный мужик с очень серьезной физиономией и пытался чего-то говорить, но его глушили криками.