Татьянин день. Иван Шувалов

Графу Андрею Петровичу Шувалову едва исполнилось двадцать лет, когда он вдруг влюбился в Катеньку, дочь московского генерал-губернатора фельдмаршала Петра Семёновича Салтыкова. Свадьба была пышною, и молодые после венчания отправились в свой медовый месяц во Францию.

Дядя, разумеется, не счёл возможным оказаться помехою молодожёнам, у которых возникли свои планы и свои маршруты в путешествии. С дороги старались списаться, дабы по возможности где-либо встретиться на чужбине, но пути тем не менее расходились.

Была вроде бы такая договорённость: вместе заехать в Ферне, к их общему кумиру, но и сие почему-то не сладилось. К Вольтеру они приехали вдвоём — изящный, почти такого же небольшого роста, как и хозяин дома, полный жизненной энергии молодой русский граф и его очаровательная, умная, но в то же время в высшей степени скромница жена.

Восторгу хозяина замка не было предела, когда выяснилось, что его гость не только доводится двоюродным племянником его превосходительству Ивану Шувалову, великому русскому просветителю, но и сам он человек весьма образованный и утончённый. И уж совсем Вольтер оказался потрясён тем, что многие его трагедии юный гость помнит наизусть и сам пишет на французском языке великолепные стихи.

Гости были представлены мадам Мари Луизе Дени, соправительнице имения, как охарактеризовал её Вольтер. Оказалось, что это его родная племянница, которая не только является хранительницею домашнего очага, но и помогает ему во всех его делах.

— Когда я поселился в Ферне, в этой деревушке ютилось всего с десяток жителей, — знакомил Вольтер графа и графиню со своим поместьем. — Теперь здесь обитает до тысячи человек — землевладельцев, ремесленников, а также мастеров и подмастерьев основанной мною мануфактуры. Слышали, наверное, о славе швейцарских часов? Так они собираются здесь, в моём Ферне.

Оказалось, когда Екатерина Вторая узнала о часовой мануфактуре, основанной великим писателем и философом в собственном имении, она написала ему: «Пришлите часов на несколько тысяч рублей, я всё возьму!» И правда, Вольтер направил в Петербург на восемь тысяч рублей продукции своих мастеров, прибавив свой, очень характерный совет: «Дарить часы артистам и писателям, чтобы прославляли доброту её величества».

— Не эти ли часы вы имеете в виду, мэтр? — Граф Андрей Шувалов протянул ему золотые часы, которые были на золотом же брелоке в его жилетном кармане. — Это как раз подарок императрицы.

— Я рад, что мой совет возымел действие и что одним из тех, чьи таланты поощрила её величество, оказались вы, ваше сиятельство, — не мог сдержать восторга хозяин Ферне.

— Поощрение талантов — что может быть выше и добродетельнее сего поступка! — поддержала своего великого дядю мадам Дени. — Сколько лет мы вместе, после того как я осталась вдовою, и я с удовлетворением вижу, как одно моё присутствие рядом с гением оказывает на него вдохновляющее воздействие, не правда ли, мой любезный дядюшка?

Что-то в её поведении было жеманным и, как показалось юному графу, наигранным и даже фальшивым. Однако Вольтер тут же постарался изменить сложившееся впечатление.

— Вряд ли где-либо на этом свете можно сыскать второй пример такой искренней преданности, как преданность моей милой Мари Луизы, — поспешил заверить знаменитый писатель и мыслитель и тут же, обратившись к своей племяннице, спросил у неё: — Помнишь, моя дорогая, тот ужасный день во Франкфурте-на-Майне, когда верные псы короля Фридриха Второго выследили нас с тобою и ни за что ни про что арестовали как закоренелых преступников?

— Ой, и не вспоминай об этом, мой милый! — вновь манерно воскликнула мадам Дени, показывая при этом во рту почти целый ряд золотых зубов.

При упоминании об ужасных днях в немецком городе и даже аресте гости выказали неподдельный интерес, и Вольтер подробно рассказал о том, что с ними тогда случилось.

— Как известно, во дни моей относительной молодости я умудрился служить двум королям при всём том, что я всегда более всего ненавидел тиранию и всем своим существом стремился к свободе, — начал он. — Но в ту пору я, рассорившись с французским двором, перебрался в Пруссию. Мне казалось, что Потсдам — это открытость в сравнении с лживой кичливостью Версаля. Там, во Франции, я уже пострадал: своими сатирическими стихами вызвал недовольство регента Филиппа Орлеанского и был посажен в Бастилию. Фридрих, думалось мне, просвещённый король. Впервые я познакомился с ним, когда он был ещё кронпринцем, который обожал поэзию, сам писал стихи, играл на флейте. Однако его просвещённость оказалась игрою, когда он получил власть. Этот мыслитель, обожавший философию, обернулся хищным завоевателем, а от меня требовал, чтобы я стая его панегиристом. Пришлось и от него бежать.

Тут следует особо остановиться на мадам Дени. Как говорил о ней сам Вольтер, она действительно была одной из его племянниц, к тому же вдовой капитана Шампаньского полка, и, по словам дяди, очень милой, наполненной талантов и вдобавок принадлежащая к высшему обществу. Последние её качества он подчёркивал потому, что между ними уже давно возникли не просто родственные, но и близкие, как между мужчиною и женщиною, интимные отношения.

Во Франции подобная связь не только не каралась, но и в какой-то мере поощрялась. Важно было лишь, чтобы родственники-любовники были одного социального круга. В этом отношении, как мы видим, всё было в порядке: Мари Луиза, как уверял сам Вольтер, относилась к обществу знатному.

Тем не менее, когда мэтр направил свои стопы в Потсдам, вдова шампаньского капитана наотрез отказалась последовать за ним и даже ни разу не навестила его на чужбине. Они вновь соединились только во Франкфурте-на-Майне, когда писатель оставил позолоченную потсдамскую клетку, в которую он попался, увы, по своей воле. Но там, на берегах Майна, когда до Франции оставалось рукой подать, пред ним вновь замаячила независимость, которой он был привержен всю жизнь.

Только радость оказалась преждевременной — тираны просто так не отпускают тех, кто знает их секреты. Клевреты прусского короля настигли свою жертву и объявили, что у них есть приказ на арест.

— Увы, месье, я не взял с собою из вашей страны ничего. Клянусь вам, что не увожу даже никаких сожалений. Каких же украшений бранденбургской короны вы требуете от меня? — как всегда с присущим ему сарказмом произнёс Вольтер.

— Вы увезли из Потсдама не менее ценное для короля — поэтические творения его величества, — разъяснил старший офицер.

«Вот оно что! — сказал себе писатель. — Они требуют от меня рукописи короля, которые я когда-то исправлял, а то и вовсе переписывал сочинённый им текст, боясь, что я, прибыв во Францию, раструблю о бездарных поэтических потугах его королевского величества».

Но багаж, в котором были августейшие рукописи, медленно везли следом, и он, разумеется, ещё не был доставлен. Тогда, не долго думая, старший конвоя приказал задержать путников. Четверо солдат грубо вытолкали из экипажа самого Вольтера, его секретаря и слуг и конечно же мадам Дени, несмотря на то что у неё был французский паспорт.

Всех пленников запихнули в некое подобие гостиницы. Слуг — на чердак, в комнату даже без кровати — «главного преступника» и в другую — его спутницу.

— Правда, мадам Дени предоставили маленькую кроватку, — со смехом вспомнил теперь Вольтер, — но воины со штыками заменяли бедной представительнице прекрасного пола и занавески и горничных.