Татьянин день. Иван Шувалов

— Рост два метра десять. Я не ошибся? А ширина плеч? Ну-ка: кру-гом, ать, два! Теперь вижу: герой. И не бахвалился перед моими офицерами, когда настаивал, чтобы непременно доставили тебя к королю. Итак, где теперь несчастная семейка?

— Есть, ваше королевское величество, на севере, ближе к Архангельску, такое место — Холмогоры, — безбоязненно начал Зубарев. — Так вот там русская императрица Елизавета содержит своих пленников. И между ними — законного российского императора Иоанна Антоновича, которого ждут не дождутся на престоле все русские люди. Да вот взять хотя бы челобитную к вашему величеству от раскольников, что я передал господину вашему адъютанту.

Пока Манштейн переводил речь Зубарева, а затем письмо, им привезённое, в залу вошёл принц Фердинанд Брауншвейгский.

— Так, значит, мой родной брат и племянник живы? — воскликнул он. — Когда же я их увижу и прижму к своей груди?

— Остынь, принц! Их надо ещё вызволить из заточения, на которое их обрекла в России безжалостная и коварная Елизавета, — оборвал его король. — И это должен совершить молодец, который стоит перед нами. Послушаем же, что он предлагает.

План Зубарева был до дерзости прост, но потому сразу показался успешным: подкупить стражу в том отдалённом от Петербурга и глухом лесном месте и вывезти пленников в большой морской город Архангельск.

— А пойдёт ли на подкуп охрана? — был поставлен вопрос.

Но тут же король и все окружающие сами ответили на свои сомнения: в тех диких местах, где содержится несчастное августейшее семейство, стражники сами находятся на положении заключённых и будут рады, если их избавят от сей беспросветной доли.

— Вот тебе, солдат, две медали. На них изображён не кто иной, как мой брат Антон. — Фердинанд вынул из кармана и передал Зубареву два золотых кружочка, напоминающих монеты. — Покажешь принцу при первом же свидании, и он полностью доверится тебе.

— Но, кроме медалей, нужна денежная сумма, и немалая, — тут же произнёс король. — Я уже решил, какой подарок сделаю нашему русскому герою, — зачислю его в свою армию с чином полковника. Да-да, нисколько не ниже, хотя первым моим решением было остановиться на лейтенанте. Однако в сём предприятии нельзя быть скупцом. Сколько червонцев выделишь ты, принц Фердинанд, на это святое дело?

Брат русского пленника попытался открыть рот, но его снова перебил король:

— Поройся в своих сундуках, Фердинанд, они, мне кажется, с двойным дном. Так что не скупись. Вызволишь брата — Россия непременно испугается и заплатит такого отступного, что ты с лихвою окупишь свои издержки и заодно поделишься со мною, королём. А если удастся поднять восстание среди недовольных Елизаветой раскольников и твоего племянника вновь посадить на русский трон, ты, знаю, оберёшь Россию до нитки. Так что не жмись, давай раскошеливайся. И ещё: подберите вместе с Манштейном капитана корабля, который не раз ходил в этот русский город Святого Архангела — так, что ли, он прозывается? Капитана надо показать сему молодцу заранее, чтобы они, когда встретятся там, в порту, сразу узнали один другого. Ну, желаю удачи! Хох! Хох! Хох!

И семена и пашня

Ивана Ивановича Шувалова нельзя было назвать красавцем в полном значении этого слова. Напротив, в его лице всё было непомерно крупно — нос, губы, широкий лоб. Но вместе с тем в его обличье, и в первую очередь в манере поведения, имелось нечто такое мягкое, что он оказывал впечатление воплощённой нежности и, можно сказать, даже женственности.

Во-первых, он всегда предпочитал в своей одежде светлые тона. И во-вторых, много времени уделял своим туалетам, подолгу мог просиживать перед зеркалом, придавая своему породистому лицу, с помощью белил и кремов, тот ореол утончённости, за который многие за глаза называли его презрительно франтом и фанфароном, а в его присутствии — душенькой и очаровашкою.

Однако его преувеличенное внимание к своей особе ничуть не носило характера самолюбования или желания лишний раз показать своё превосходство перед другими. Наоборот, он, будучи в большом свете, всячески старался уйти как бы на второй план, при этом постоянно неся на своём лице как бы кроткую извиняющуюся улыбку, а не выражение зазнайства и превосходства, что ему можно было приписать по его положению при дворе.

И внимание к своим костюмам, а также любование, как отмечали многие, своей персоною перед зеркалом было на самом-то деле опять же не выражением превосходства, а скорее стремлением как бы отъединиться от толпы, сохранить свой, присущий только ему облик, даже более того — проявлением особой, во многом врождённой стеснительности.

По этой же причине он предпочитал мир книжный всему тому, что окружало его в жизни, как бы оберегая своё существо от грубого и бесцеремонного влияния людского окружения, в котором он был вынужден существовать.

Так же, как книги, его уединению способствовало и то состояние, когда его внезапно настигало, скажем, лёгкое недомогание, когда вдруг разламывалась голова или ощущалась простуда.

Ах, как он любил тогда болеть! То есть иметь законную возможность никуда не выходить, нежиться в неубранной постели в течение всех дней и погружаться попеременно то в мир книг, то в не менее сладостный мир мечтаний и грёз.

Впрочем, и тут Иван Иванович был не оригинален в том смысле, что хотел как-то отличиться от других. Созерцательность, размягчение души, стремление сосредоточиться на своих внутренних моментах земного существования — разве всё это не широко распространённые черты чисто русского нашего характера?

Так что и в этом смысле младший Шувалов был, строго говоря, как все. Или, лучше сказать, как многие другие вокруг него. Но с тою лишь малою разницею, что он был более других скрытен и застенчив. И это, повторяем, являлось не выражением гордыни, а скорее проявлением благонравия и смирения, что считается главною чертою тех персон, кои со всею строгостью и критичностью относятся не к другим, а именно к своей собственной личности.

Этого-то и не могли понять те, кто впервые сталкивался с Иваном Ивановичем. Сделать сие прежде всего мешало достигнутое им высокое положение при дворе. Они-то знали, что во многих случаях путь наверх — это нескончаемое проявление интриг, подсиживаний, зависти, ревности к соперникам, науськивание одних на других, даже откровенная злоба, мщение и угрозы.

Однако никто, даже из самых откровенных завистников, не мог бы указать на жертву сего удачливого фаворита. Её не было и не могло существовать! Даже тот, кого, казалось, оттеснил с первых ролей новый любимец императрицы, её пред Господом Богом заявленный муж Алексей Григорьевич Разумовский, ни в коей мере не был настроен против Шувалова. Между ними — старшим и младшим — как однажды, при первом ещё знакомстве, возникло чувство приязни, так в сём состоянии они и пребывали всё время.

Более того, не кто иной, как Алексей Разумовский, бывший уже графом и даже получивший чин фельдмаршала, не раз выступал за то, чтобы Елизавета не забывала отличать вниманием своего пажа, потом камер-юнкера и, наконец, камергера.

Так было, когда на первых же порах Елизавета наградила тихого и славного своего пажа золотыми часами. Так было и тогда, когда Алексей Разумовский, ходивший уже в высшем воинском чине, подсказал императрице сделать Ивана Шувалова генерал-поручиком и генерал-адъютантом.

Знал бывший казак и пастух: не просто в чинах тут дело. По ним, этим чинам, кладётся и жалованье. А чтобы жить при дворе, будучи всегда на виду, надо иметь деньги, к тому же и немалые. А именьица, с которых жил Иван Иванович, были скудные, с трудом содержавшие его любимую матушку Татьяну Семёновну.

Тут бы всеми силами начать подкоп под соперника. Да не поднималась и не могла подняться у Алексея Григорьевича рука на того, кто, как и он сам, вошёл когда-то в случай не с корыстною целью, а, напротив, даря другому доброту и радость своей щедрой души.