Татьянин день. Иван Шувалов

Как тут было усидеть и не кинуться в Петербург?

Карета, запряжённая шестёркою английских лошадей, осадила у ломоносовского дома. Два гайдука в красных, шитых золотом ливреях соскочили с запяток и распахнули дверцу экипажа. Из него вышел улыбающийся во всё широкое лицо сам камергер двора её величества.

— Ой, как обрадуется вам Михайло Васильич! — выпорхнула из дверей Мария Васильевна. — Ну, словно чувствовал он — вы прибудете. Так что милости просим. Вы ведь всегда к нам запросто... Дай Господь вам, доброму боярину, доброго здоровья...

— Не утерпел. Не усидел, ожидая вашего, милейший Михайло Васильич, мнения по моему первому наброску мыслей, посвящённому предмету нашей общей заботы, — переступил Шувалов порог ломоносовской светёлки.

Стол был завален ворохом бумаг.

— И я, ваше превосходительство, кое-что тут набросал. И тож — в нетерпении вам прочесть. Итак, главное моё основание, которое хочу сообщить вашему превосходительству, состоит в том, чтобы план университета служил во все будущие годы.

— Вы правильно поняли мою мысль, — согласился Шувалов. — Но тут вот какая незадача может произойти попервости: не окажется в довольном количестве людей учёных, кои в состоянии занять профессорские места.

— И я о том пишу, — подхватил Ломоносов. — Сначала можно будет обойтись теми, сколько их найдётся. Но штаты сразу и в полную меру определить, дабы потом не выспрашивать у казны дополнительные деньги. Полезнее употребить оставшиеся свободными суммы, скажем, на собирание университетской библиотеки. Всё будет добро для нашего храма учёности. Затем же обязательно возрастёт число профессоров.

— Так сколько профессоров вы полагаете иметь в университете? — спросил Шувалов. — И каких?

— Сначала определим количество факультетов, — предложил Ломоносов.

Он доказал, по примеру иноземных университетов, в том числе немецких, которые хорошо знал сам, что следует иметь три факультета: юридических наук, медицины и философский, объединяющий такие науки, как собственно философию и историю.

— Так в лучших высших учебных заведениях Европы. Правда, у них с добавлением факультета теософского, — пояснил Ломоносов. — Но сие подразделение нам не требуется — богословию можно обучать в семинариях. Так что по числу кафедр следует иметь не менее двенадцати профессоров. Вот взгляните на мой список.

Шувалов внимательно прочитал набросок Ломоносова и предложил сократить число кафедр с двенадцати до десяти.

— Вы не будете возражать, ежели кафедру поэзии объединить с кафедрою красноречия, а кафедру древностей — с историческою? — предложил Иван Иванович. — Это поможет только углубить изучение каждого предмета.

— А вы, ваше превосходительство, правы, — согласился учёный. — Мне лестно предположить, что вы в своё время основательно проштудировали мою «Риторику». Именно в том своём труде я как раз и объединяю ораторское искусство с искусством стихотворным. Как же иначе, как не на примерах стихотворства, показать образцы риторики? Но вот подходим к другому важному вопросу: где готовить будущих студентов? Ведь университет без гимназий — что пашня без семян. Вы согласны со мною, ваше превосходительство?

— Вполне. И я намерен включить гимназию именно в состав оного университета.

Тень пробежала по лицу Михаила Васильевича, и он не удержался:

— Так почему всего одну? Я понимаю: для дворян. А как же другие сословия? В них не сыщутся разве яркие и самородные таланты? Среди крестьян, к примеру, откуда вышел и ваш покорный слуга.

— Помиримся на серединке? — улыбнулся собеседник. — Давайте так: впишем гимназию для дворянского сословия и для разночинцев. Но у меня к тому же зреет и другой прожект: университет будет в Москве, а гимназии под его началом открыть ещё, скажем, в Казани и в других наших больших городах. В других губернских городах создавать гимназии самостоятельные, подчинённые, скажем, Сенату. В уездных городах — начальные школы. Окажется сразу: и обширная пашня, и вдоволь семян!

— Превосходная мысль, любезный Иван Иванович. Но позвольте мне, коли время терпит, самым подробным образом составить проект регламента московских гимназий. Я уже успел кое-что набросать касательно сего предмета. Не сочтите за труд взглянуть хотя бы краешком глаза.

Шувалов пробежал взглядом листок и другой, протянутые ему Ломоносовым.

— Занятно! — заметил он. — Здесь у вас, кроме полного расписания преподавателей, инспекторов и набора дисциплин, предлагаемых к изучению, ещё и целый перечень так называемых хозяйственных предметов. Вот, например...

И будущий попечитель Московского университета зачитал вслух:

— «Кафтан с камзолом суконный и с лосиными штанами — восемь рублей, шуба баранья, покрытая крашеною льняною матернею, — два рубля, две шляпы по тридцати копеек, восемь пар башмаков по двадцать пять копеек, сапоги, две подушки, одеяло... Итого — пятнадцать рублёв в год каждому школьнику».

Ломоносов сидел насупротив, и лицо его светилось.

— Вспомнил, — сказал он, — как дома бегал в одном кафтане цельный год к дьячку, коий приохотил меня к наукам. Так вот за неимением чистых тетрадок исписал на уроках весь подклад кафтана. Так что ничто за мелочи счесть не должно, когда речь идёт об отроках, многие из которых надолго будут оторваны от семей. Тут ни тетрадок не забудь, ни чернил. И копеек на баню и на прачку не экономь!

Татьянин день

Тем не менее всё самое трудное оказалось впереди. И оно заключалось в том, как претворить в жизнь задуманное, как бы оно ни выходило всесторонне предусмотренным и хорошо изложенным на бумаге.

Девятнадцатого июля 1754 года, когда Пётр Иванович Шувалов предложил Сенату доношение действительного камергера и кавалера Ивана Ивановича Шувалова и притом учинённые им, господином камергером, «Проект и штат о учреждении в Москве университета и двух гимназий при нём», тут же особо охочие до всяческих пересудов некие знатные персоны, в том числе и члены Сената, высказались в таком вот духе:

— Ещё один жирный кусок отрезала сия всесильная семейка от державного пирога. Эти браты ничего не упустят, всё приберут к рукам.

— Не скажи, — возражали те, кто умел пренебречь завистью и проникнуть умом в суть затеянного. — На школярах и студентах чтобы наварить капитал — да ни в одном государстве сие никогда не считалось делом прибыльным, а, насупротив, только разорительным. Одно лишь возьми на ум: на голом месте созидается храм науки. И чтобы предприятие сие поставить на ноги, скорее пуп себе надорвёшь, да к тому же лишишься имени суриёзного человека. А уж о получении барышей — о том и речи не может быть!

На что был горяч Ломоносов, но и тот, когда уж обозначился контур всего предприятия и Сенат утвердил представленный ему проект, только тут впервые, наверное, поскрёб в затылке: да как же это всё осилить, можно сказать, в считанные месяцы, если не в недели?

Изведал уже на собственном горбу, как далась ему фабрика, коя как раз в эти самые летние дни 1754 года наконец была запущена на полную мощность. То, что года два, если не более, добивался одного лишь разрешения на открытие производства, да потом, получив бумагу, но без средств, полетел в Москву выспрашивать эти средства, это оказалось только цветочками. Да и правду сказать, не видать ему, профессору, а не знатному вельможе, сих привилегий, коли бы не предстательство Ивана Ивановича.